Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию - Александр Дюма

― Чем могу вам служить? ― спросил я.

― В ваших силах помочь мне увидеть Рим, а я умираю от желания его увидеть, ― ответил он, ― и пусть я его не увижу, если вы не такой, каким я себе вас представляю.

― Как вы, я начинаю говорить, что надеюсь оказаться таким, каким меня вы себе представляете. Так каким же образом я помогу вам увидеть Рим?

― Позвольте поведать вам мою историю. Это не будет долго.

― Сначала сядьте; вы не расскажете вашу историю прежде.

Молодой пастор сел.

― Зовут меня С…, ― сказал он. ― Я сын прославленной трагедийной немецкой актрисы С…, брат знаменитого комедийного актера Д…

― Но тогда, ― перебил я, ― я знаю всю вашу семью.

― Это хорошо, это меня ободряет.

― В таком случае продолжайте.

― У меня небольшой церковный приход в Кельне, позади собора. Если когда-нибудь вы попадете в город Агриппины[33], то вы меня там найдете.

Я поклонился.

― Я получаю 1200 франков годового жалования; сэкономил и отложил 1000 франков и на эти деньги предпринял поездку в Италию, осуществляя мечту всей моей жизни. Я всегда хотел увидеть Рим.

― Понимаю.

― Вот и хорошо, месье, поймите мое отчаяние. Из моей тысячи осталось только 200 франков, остается вернуться в Кельн, и я так и не увижу Рима!

Я рассмеялся.

― И вы разыскали меня, чтобы я помог вам увидеть Рим? ― подытожил я.

― Воистину так! Я пришел взять у вас взаймы 500 франков, которые не верну вам никогда; предупреждаю заранее, чтобы вы знали, на что идете; по крайней мере, не требовали, чтобы я перебивался с хлеба на воду в течение пяти лет; пойду и на это, если потребуете, но это было бы крайне неприятно.

― О, дорогой месье С…, ― сказал я, ― конечно, вы полагаете, что я неспособен на такую жестокость, не правда ли?

― Да, я так думаю, и поэтому обратился к вам.

― Вы и увидите Рим, и выпьете ваш стаканчик рейнского вина, и съедите ваш кусок говядины после вашего супа; пойдемте со мной.

― С удовольствием следую за вами.

― Великолепно.

Мы направились к мессье Пловдену и Франку, которые открыли мне кредит; я распорядился отсчитать доброму пастору С… 100 римских экю и пальцем указал ему на дорогу в Рим.

Он бросился ко мне в объятья, плача от радости.

― Чего уж, ― сказал я ему, ― счастливого пути, и не забывайте меня в ваших молитвах.

― Разве добрые сердца нуждаются в молитве за них? ― ответил он. ― Добрые сердца сами за себя говорят. Я буду думать о вас и любить вас; не просите меня больше ни о чем.

И он уехал.

Двумя годами позже я побывал в Кельне вместе с тобой, ты помнишь об этом, мое дорогое дитя? Я отправился с визитом к пастору С… Как он и говорил, его дом найти было не трудно. Я вошел без того, чтобы обо мне доложили. От нежданной радости он вскрикнул. Затем в некотором смятении:

― Вы, очень надеюсь, пришли не за тем, чтобы потребовать назад ваши сто римских экю? ― спросил он.

― Нет, только спросить, видели ли вы Рим, и как вам понравился Рим.

Он поднял глаза к небу.

― Какой город! ― сказал он. ― И если вдуматься, то это вам я обязан тем, что сподобился увидеть его, прежде чем умереть.

Он обнял меня.

― Входите, ― пригласил он, ― входите, я вам кое-что покажу.

Я пошел за ним с тем же доверием в Кельне, с каким он пошел за мной во Флоренции.

Он ввел меня в спальню, и показал на мой портрет между портретами Гюго и Ламартина.

― А это! ― обратился я к нему. ― Почему эти мессье в рамках, а я без?

― Потому что вы ― в кадре моего сердца, ― оказал он.

Таковы два воспоминания, которые связаны для меня с городом Кельном, и которые ты очень захочешь вставить по месту и вместо того, что встречается, между прочим, в моих «Путевых очерках о Рейне». Ты верно полагаешь, что и на этот раз в Кельне моей первой заботой было повторить оба визита. Увы! Антон-Мария Фарина, славный молодой человек, перевязать рану которого я помогал в 1814 году, умер год назад в возрасте 70 лет. А мой друг С…, турист, уехал из Кельна в близлежащий городок, где получил церковный приход с жалованием на 200 франков больше. Пусть один с миром покоится в могиле, пусть другой радуется жизни в своем доме священника!»

«Берлин

23 июня

Прибыв на станцию железной дороги на Берлин в четыре часа пополудни, мы застали опередившего нас Дандре в жаркой дискуссии с железнодорожными служащими, представляющими собачий департамент. Решительно, наша свора стала камнем преткновения. Именно о ней вот так мы и подумали сначала; но на этот раз вопрос стоял ни о Душке, Мышке и Шарике, а о Синьорине.

На этот раз, чтобы защититься от врагов, с которыми свела дорога, Дандре решил объявить всех животных ― от морды до хвоста, рискуя омрачить в дальнейшем их путешествие боксом для четвероногих. Это было чудесно, поскольку собачий вопрос мучил, и потому что без всякого труда удалось приобрести билеты на Душку, Мышку и Шарика; но за собаками, за Шариком шла киса Синьорина. При имени Синьорина с указанием ее расы и пола служащий раскричался.

― Кошки не ездят, ― отрезал он.

― Как так! Кошки не ездят? ― начал настаивать Дандре.

― Нет, ― подтвердил служащий.

― Но собаки же отлично путешествуют.

― Собаки ― другое дело.

― А почему не путешествовать кошкам, раз едут собаки?

― Потому, ― ответил служащий, ― потому что… потому что на кошек нет тарифа; а раз на них нет тарифа, они не должны разъезжать.

Пруссаки не предусматривали кошку-пассажира. И правда, кошка была новой разновидностью пассажира, открытой графом Кушелевым и классифицированной Дандре. Она рождается на юге, а когда встречается с русскими семьями, к которым привязывается, эмигрирует на север. Так случилось и с Синьориной, хотя в Кельне ― колонии Агриппины, городе трех королей и 11 тысяч девственниц ей объявили, что кошки не ездят. Понадобилось бежать к начальнику вокзала, который вначале был слегка ошеломлен просьбой, однако, после совета со своей администрацией, ее удовлетворил в порядке исключения, подчеркнув, что и в самом деле тариф никоим образом не распространяется на кошек, но, как ему кажется, было бы противозаконным принести  Синьорину  в жертву ведомственному упущению и применить к ней строгую меру, уподобляемую, на его взгляд, политическому изгнанию, и поэтому она может ехать дальше, при условии, что будет оплачена как собака. И еще: поскольку на кошек нет тарифа и в инструкции ничего не сказано о том, могут ли они стеснить пассажиров, он решил, что Синьорина может остаться в корзине, а корзина поедет в вагоне, где едет Луиз.