Призрак Надежды - Сергей Новиков

вспоминал игры про постапокалипсис, но в них не было реальной жизни, таковой, какая была сейчас, там была романтика, а здесь реализм. У меня не было занятий, Цюдольф их находил в своём мире, а я хранил золотую монету, которую он мне передал. Я думал о детях и их беспечности, я мог этому позавидовать, но моё детство прошло в мирном времени, о котором я тепло вспоминал.

Marlboro закончился, я курил дешёвые сигареты, вина у меня не было, я думал о жестокости и праведности, но это была мораль, уходящая в философию. И так я обсуждал это сам с собой. Я не пользовался остатками цивилизации, я был в пути. Я нюхал запах травы и листьев, мне даже казалось, что у неба есть запах. В одном городе в магазине какой-то человек уставился на меня, я не мог понять что он так смотрел и не мог, конечно, спросить его об этом. Но такие события уходили в прошлое во времени, лишь запоминаясь, и мало что означая. Огонь костра мне давал благо, он грел мне душу, но это было с наступлением вечера, я продолжал представлять людей, и это давало мне что-то, но я знал, что явь такова, когда я был один.

Я чувствовал психологию в мышлении и словах, но до конца не понимал. Я знал, что я разумен и что время шло, как и я, вместе со мной, но когда я уставал, я спал. Я хотел избежать не нужного, и я вспоминал Жанну, это меня согревало. Я купил серебряный перстень за титан в одной лавке в городе, он был христианский, но Цюдольф был католик, а Серафим православный, я не различал христианскую веру. Однажды я хотел в войти в работающий храм, но передо мной закрыл двери священник. В другом городе я слушал звон колоколов. Я кричал в пространство, но меня слышали лишь галки, пугаясь и улетая прочь.

Другой жизни не было, и я это знал. Но это была моя стихия, так же, как и Цюдольфа и Серафима, но они были с людьми, а я шёл один. Я не знал мыслей других людей, а слов было так мало, что я разговаривал сам с собой. Я думал, что причина крылась в простоте людей, и мог ли кто понять мою философию? Елену я больше не встречал, но я её вспоминал. Она по видимому была ведьмой, я же, думая о том, что я Избранный, не видел своих достижений, кроме краха мира, но это же было зло, неугодное людям, а я не считал себя злым. Я сотворил это по причине разрушенной любви, я хотел найти Призрак Надежды в ветре постапокалипсиса, но он лишь слегка меня овевал.

Закончились последние сигареты, я вдыхал свежий воздух, я предполагал, что возможно завтра я зайду в город и куплю сигарет. Так я жил, отмеряя километры. Но я думал о прогрессе цивилизации даже в это время, зная, что это неизбежность и что сообщество людей в виде цивилизации будет стремиться к лучшему, несмотря на то, что люди могли оскорблять и говорить нагнетающие слова. Я знал это также, как и в веку, потому что это было стремлением цивилизации. Но я забывал о Боге, мне не хватало явности его, я вспоминал слова товарища, который говорил, что Бог – это всё, что нас окружает, а так же я вспоминал тупость людей в отношении слов, они не понимали слов, которыми можно обширно говорить, у них был другой удел, у каждого был свой удел, только сейчас он был общим – постапокалипсисом, я это помнил всегда, думая, что дети не понимали этого.

Я прочитал Стивена Кинга, эта книга лежала в моём вещмешке, но в той же церковной лавке я приобрёл отечник и новый завет, которые иногда читал. В них я находил правильность, но меня больше одолевал мой путь, а книги я читал лишь иногда. Я хотел обратиться к Иисусу, но что-то меня сдерживало, я думаю это было откровение, но кто кроме священников, пастырей и монахов мог об этом говорить, когда люди обретали бытиё. В таких размышлениях я обретал спокойствие, я хотел иметь его всегда, но я встречал путников в жалкой одежде, я встречал людей в населённых пунктах и я хранил молчание, как это обычно и делал всегда, как это и виделось уместным. Это уходило в корректность поведения, как и в веку, Москва лежала в руинах, также как и Нью-Йорк, я этого не видел, лишь знал. Мне хотелось увидеть руины мегаполисов, но туда я не шёл.

Я не мог вспомнить, когда я начал говорить, я помню, когда я учился читать в 5 лет, меня учил отец. Я пытался отвлечься окружающей природой, понимая, что я никому не был нужен. Цюдольфу психиатр запретил верить в Бога, но он обрёл Бога, зная, что врач был в этом не прав. Я думал о морали людей, а также, что они меня не могут понять. Я думал о звёздах, к которым не мог прикоснуться, но они давали свет в ночном небе. Я не мог изменить скабрезность людей, но я думал, что рукопись направлена на борьбу со злом и я шёл дальше.

Я думал, что природа – это и есть Бог и люди жили под Богом, веруя или нет. Никто не мог узреть Бога, но зная о конечности, я полагал, что узреем на том свете. А здесь мы мыслили, что хотели и вели себя как хотели, но мораль мне не зачем было трогать, моя мораль была в правильности, если я думал об этом, мораль людей была проще и у каждого своя, так был устроен человеческий мир, где тебя могли бить или обращаться культурно, меня это удивляло, но я понимал, что таковы люди. Я знал и об отрицании Бога людьми, так им было угодно, и они с этим жили, зачем же нам нужна была смерть, если мы жили жизнью в этом мире, зачем нужен был Бог таким людям? Религия обретала себя духовностью, но об говорили лишь священники.

Я не слышал никого и не видел никого, но и безмятежность я обрести не мог, лишь иногда. Мы люди обретали познание, и я думал, знал ли Бог всё? Я не мог ни кому ничего сказать, но мне представлялось, что люди в постапокалипсисе озлобились, или это было явление, но я знал, что так люди обретают энергию – злом. О греховности