Иван Болотников Кн.2 - Валерий Замыслов

— По ниве тужите, ребятушки? Дождя ждете?

— Ждем, воевода. Как не ждать, истомилась землица. Ишь, хлеба-то как сникли. А травы? Ни соку, ни зелени. Сенцо-то жухлое будет. Прокормись тут! — сетовали мужики.

И эта мужичья боль хлестнула по сердцу.

«Господи, владыка всемогущий, оратай и на войне о земле-кормилице кручинится. Нива ему допрежь всего… Эх, кабы без бояр пожить да волюшку мужику дать».

Поздними вечерами, когда рать валилась на ночлег, Иван Исаевич уходил из душного шатра в поле. Нива неудержимо влекла, волновала душу.

— Стосковался в полону-то? — вопрошал неизменный сопутник Афоня и, не получив ответа, словоохотливо продолжал. — Да и как не стосковаться, сосельничек. Там, в полону-то, небось и нивы не видел. Земля у янычар, чу, неладящая. Горы да камень, негде сохой ковырнуть. На Руси же вон какое раздолье, паши не выпашешь. А землица? Богова землица. В этих краях без назему родит.

Иван Исаевич неторопливо шагал вдоль межи.

— Через пару недель и зажинать в пору. Так ли, Афоня?

— Боле и ждать неча. Вон какая сушь. На Илью-то уж всяко зашаркают.

— Зашаркают, Афоня, — с благостным упоением протянул Болотников и ступил в янтарную ниву. Эх, то-то бы с косой разгуляться! Снял бы суконный кафтан, облачился в чистую рубаху, помолился — и пошел валить знатный хлебушек. Звень, звень! Солнце пожигает, рубаха липнет к спине, а на душе покойно и радостно. Зажинки, перво-хлебье!

И грезится Ивану: мужики косами звенят, бабы перевяслами снопы вяжут. Иван идет позади Исая; тот, высокий и сухотелый, сноровисто и ловко кладет ярицу в широкий тугой валок; ветер треплет потемневшую от пота рубаху, кудлатит седые космы волос, колышет густую бороду. А коса знай пошаркивает, знай роняет на жниво спелый хлебушек. Любо в поле!

А тут, как полдник приспеет, и Василиса с узелком. Поклонится жнецам в пояс, молвит:

— Бог в помощь. Снедать пора.

Пригожая у Ивана женка, всему селу на загляденье. Старики и те дивятся:

«Экой красой бог девку оделил. И статью, и лицом взяла, и на работу досужа. Знатная молодка у Ивана».

Слушать отрадно, но еще отрадней жаркие Василисины слова внимать. Прильнет хмельной ночью, заголубит.

«Люб ты мне, Иванушка…»

А вот и Никитка полем бежит.

«Глянь на сына, Иванушка. Ишь, какой добрый молодец».

И впрямь: крепкий, кудрявый, будто дубок стоит. Сын, родной сын, чадо богоданное!

Шли полем, обнявшись за плечи: он, Василиса, Никитушка. То ли не счастье, господи!..

— Иван Исаевич!.. Батько!

Возвращаясь из сладких грез, обернулся на голос; пред затуманенными глазами — стремянный.

— Гонец из Путивля. Ждет тебя, батько.

Глава 10

Дела да заботы

Примчал посланец Шаховского; грамоты не было, молвил на словах:

— Князь Григорий Петрович повелел сказать, воевода, что он недоволен твоим стояньем. Князь велит немедля выступать на Кромы.

— Аль с; печки видней Шаховскому? Уж больно прыток! — Болотников взад-вперед заходил по шатру. — Донеси князю: пока большую рать не соберу, не выступлю.

Гонец поскакал в Путивль, Болотников же прилег отдохнуть. Но сон не шел, одолевали заботы; день-деньской на ногах, надо всюду поспеть, за всеми досмотреть: за головами и сотниками, что обучали молодых ратному делу, за пушкарями и пищальниками, что готовили наряд к сражениям, за походными кузнецами и бронщиками, ковавшими мечи, сабли, боевые топоры и рогатины… Всюду нужен глаз, подсказ да добрый совет. Забот — тьма-тьмущая! Из головы не выходили Кромы. Восставшие, осажденные царевым войском, ждали помощи.

«И все ж время еще не приспело, — раздумывал Иван Исаевич. — Ныне к Михайле Нагому князь Трубецкой подошел. Рать собралась немалая, наскоком ее не осилишь. Надо и дружину сколотить, и врага распознать».

Дружина полнилась с каждым днем. «Листы» взбудоражили польские и северские уезды. На стан прибывали крестьяне и холопы, бобыли и посадские тяглецы, монастырские трудники и гулящие люди; шли с топорами и косами, а то и просто с дубинами.

— Слабо оружье, — сожалело высказывал воеводам Иван Исаевич. — На кузнецов навалитесь. Но чтоб горячку не пороли. От худого оружья проку мало.

Кузнецы ковали денно и нощно, замаялись.

— На вас вся надежа, — подбадривал Болотников. — Скоро уж и на Кромы двинем. Будет вам и роздых, а покуда порадейте.

Но кольчуг, колонтарей и панцирей не хватило и на треть войска.

— Ничего, ребятушки, будет вам и полный доспех. Лишь бы до бояр добраться. Там и сукно, и кафтан, и оружье знатное.

Войско готовилось к сраженьям. Не дремали и лазутчики из ертаульного полка; не было дня, чтоб они не крались под Кромы.

Болотников упреждал:

— Будьте усторожливы. Трубецкой повсюду заставы выставил, проскочить их мудрено. А коль проскочите, зри в оба. Все примечайте: где и как войско встало, велика ли рать, где воеводский стяг и конная дружина. Особо о наряде изведайте. Много ли пушек и зелья к Кромам прибыло и где оные пушки расставлены. Считайте, смекайте и врагу не попадайтесь.

— Добро бы языка взять, — молвил Юшка Беззубцев.

Но языка схватить пока не удавалось: Трубецкой оградил стан крупными конными разъездами. Лазутчики доносили скупо.

Болотников тревожился:

— Мало, мало ведаем о вражьем войске. Надо проникнуть в самый стан. Пошлю, пожалуй, целую сотню.

— Сотню? — озадаченно глянули на воеводу военачальники.

— Сотню, други, — твердо молвил Иван Исаевич. — Но о том надо крепко покумекать.

Глава 11

Лазутчики

По московской дороге на Кромы тащились мужики.

Верст за пять от города наткнулись на конную стрелецкую сотню. Мужиков взяли в кольцо.

— Кто, куда и почему оружно? — строго вопросил чернявый, с рябинами на лице, сотник.

Из толпы мужиков выступил Афоня Шмоток, поклонился низехонько.

— Бежим мы от вора Ивашки Болотникова. Тот всю нашу волость разорил и пограбил. Супостат и святотатец Ивашка. Велит Расстриге крест целовать да на законного царя-батюшку Василья Иваныча войной идти. А кто оного не захочет, тому смерть лютая. Сколь добрых людей истребил, изувер окаянный! Не хотим под вором сидеть! Прослышали мы, что под Кромы царево войско на Расстригу прибыло, и решили всем миром послужить государю Василию!

Сотник крякнул, огладил широкой ладонью черную, в кольцах, бороду, голос смягчил:

— Из какой волости, православные?

— Из Севской, батюшка, из Севской, — загалдели мужики. — Уж так намаялись, мочи нет. Ивашка до последнего ошметка сусеки вымел, лиходей!

— Из Севской, сказываете? — переспросил служилый и повернулся к стрельцам. — Кажись, Митька Рыжан из Севской волости. Так ли, Митька?

— Так, батюшка Артемий Иваныч, — кивнул сотнику бровастый и широкоскулый стрелец с рыжей бородой.

— Вот и добро, — вновь крякнул сотник. — А не скажите ли, православные, чьих вы помещиков будете?

— Ране мы помещиков не ведали, — отвечали мужики. — Жили общиной. Опосля ж мирскую землю дворянам пожаловали. Стали мы за господами жить. Несли оброк Ивану Пырьеву, Демьяну Кислицыну, Григорию Ошане.

Мужики называли господ, а Митька Рыжан чутко ловил ухом.

— Слыхивал, — молвил он. — Ошаню в обличье зрел. Бывал у него на Пасху.

— Ну коли так, проводи их, Митька.

Стрельцы, оставив мужиков, поехали дозирать окрест, а Митька направился с крестьянами в стан.

Князь Трубецкой, на диво, принял мужиков радушно. Весть о «севских крестьянах» встретил с превеликой радостью.

— Мужики Из-под Вора бегут! И какие мужики? Севрюки, что своевольством известны. Знать, крепко насолили им путивльские крамольники. То нам на руку. Отпишем грамоту царю, в города и уезды гонцов пошлем. Пусть вся Русь ведает о расправах Болотникова.

Всех новоприбылых «ратников» направили к «даточным» людям, разместившимся на берегу Недны у перелеска.

— Ставьте себе шалаши — и за работу, — сказал мужикам сотский.

— А что за работа, батюшка? — спросил Семейка.

— Всяка: мосты рубить, перелазы ставить, землю копать, телеги чинить. Рассиживать некогда.

— Дело свычное, управимся, — сказал Семейка и прикрикнул на мужиков: — Лодыря не гонять, на службу пришли!

Пятый день лазутчики Болотникова в рати Трубецкого, Сведали многое, но Семейка недоволен. Ночью, лежа обок с Афоней, шептал:

— Иван Исаевич особливо о пушкарях наказывал. Мы ж о наряде ничего не знаем. И не проберешься.

— Заставами окружили, куды уж пробраться, — вздохнул Афоня.

На другой день чинили подводы; подновляли новыми тесинами телеги, стругали оглобли, мазали дегтем колеса.

Подъехал молодой пушкарь, хохотнул: