Кухонный бог и его жена - Тан Эми

Я снова кивнула.

— Увидев тебя в дорогих украшениях, люди подумают, что и слово твое дорогого стоит.

Я кивнула еще раз.

— Но тебе самой нельзя так думать, никогда, — добавила она.

И я покачала головой.

Она улеглась в кровать, в которой мы спали вдвоем, и убрала у меня волосы с лица. Я смотрела на нее, а она пела мне песенку о маленькой шаловливой мышке, которая украла масло из лампы. Помнишь? Я пела ее тебе. Только в ту ночь я уснула, так и не дослушав ее до конца.

Мне снилось все, что я увидела за день. Рыба, которая плакала и пела песню о мышке, и светловолосая девочка, примерявшая роскошные французские туфельки, и мамины волосы, которые я перебирала пальцами, пока не поняла, что это не волосы, а вышивка и украшения. И сама мама, причесывающаяся, сидя за туалетным столиком, и кричащая прямо в лицо своему отражению:

— Дважды вторая! Дважды вторая!

Хотя это могло быть и явью.

Когда я проснулась на следующее утро, ее уже не было. Я подумала, что она тихо выскользнула из постели, чтобы выйти на лестницу, как накануне. Открыв дверь, я выглянула, но увидела только слуг, убиравших ночные вазы. Тогда я вернулась в комнату, села и стала ожидать ее возвращения. Потом раздался знакомый звон — динь-динь-динь! И прислуга принесла две тарелки сен до янг, ты его ела, такой соленый суп на соевом молоке, его еще продают в «Фонтанном дворике» по выходным. В прошлый раз Клео самостоятельно съела целую миску и не пролила ни капли.

В общем, в то утро мне совсем не хотелось супа.

— Где моя мама? — потребовала я ответа.

Служанка не ответила, только озадаченно оглядела комнату. И поставила обе тарелки на стол.

— Ешь давай, а то остынет, — буркнула она и быстро вышла из комнаты.

Я не притронулась к еде, и она остыла. Я подождала, потом потеряла терпение и начала плакать, совсем немножко. В моем горле как будто рос комок, и я ждала маму, чтобы избавиться от него, выплакаться и рассказать, как долго мне пришлось ждать.

Потом я решила, что когда она вернется, я покажу ей остывший суп и потребую английского печенья — не меньше трех штук, — чтобы вернуть хорошее настроение. И я подождала еще. Я опрокинула тарелку, и суп разлился большой лужей. Потом, встав на стул, сама достала коробку с печеньем. А мамы все не было.

Пришла служанка, чтобы забрать миски. Она посмотрела на лужу и опять окинула комнату взглядом.

— Только посмотри, что ты наделала! — отругала она меня.

И снова быстро ушла, закрыв дверь, которую я тут же открыла. Служанка уже говорила с управляющей. Потом обе бросились вниз по лестнице, а я выскочила на площадку, чтобы посмотреть, как они спускаются. Тут снизу донеслись громкие голоса, захлопали двери, люди стали выскакивать из комнат.

Най-Най, моя бабушка, медленно поднималась по лестнице, слушая взволнованно тараторящую служанку. Она была не из тех бабушек, что гладят внучек по голове, называя красавицами. Ей, старшей в доме, подчинялись все остальные женщины. Меня же, самую младшую, Най-Най замечала, только когда хотела отчитать. Я опрометью бросилась обратно в комнату и в страхе снова села на кровать. Надвигалась беда, и это я уже знала наверняка.

Я заплакала сразу, едва они открыли дверь.

— Где твоя мать? — спрашивала Най-Най снова и снова. — Когда она ушла? Что она взяла с собой? За ней кто-то приходил?

Что может маленькая девочка ответить на такие вопросы? Вот и я только качала головой и плакала.

— Она не ушла! — кричала я. — Она еще здесь! Здесь!

Внезапно кто-то еще ворвался в комнату. Уже не помню кто — я смотрела лишь на руку этой женщины, с которой свисали, словно лошадиный хвост, отрезанные мамины волосы. Я закричала. Конечно, я закричала от ужаса, будто передо мной держали мамину голову.

Дальше я почти ничего не помню. Разве то, что все очень нервничали и перешептывались. А мой отец очень сердился. Он пришел в нашу комнату и стал открывать ящики маминого шкафа, шкатулку с драгоценностями. Все было на месте. Отец молча сел и сурово посмотрел на меня, словно я в чем-то провинилась.

— Куда она пошла? — спросил он.

Я была очень послушной девочкой и попыталась придумать ответ. На Чжецзянскую дорогу? В храм Чэнхуанмяо? К рыбному прилавку возле Малых Восточных ворот? В кинотеатр?

Я не выходила из комнаты целых три дня. Просто сидела там и ждала маму. Правда, за мной никто и не приходил. Служанка молча приносила мне еду, да я ни о чем и не спрашивала.

На четвертый день я сама спустилась вниз. Я говорила тебе, что мама везде носила меня на руках, поэтому ноги у меня были слабыми, а в тот день и того слабее. Наверное, от страха: я боялась того, что могла увидеть.

И вот что я скажу: все оказалось еще хуже, чем я представляла себе. На двери висели траурные ленты, и я без расспросов поняла, что они означают. Поняла, но отказалась поверить. Поэтому подошла к девушке, которая стирала наше белье, и спросила, кто умер.

— Как ты можешь даже спрашивать об этом! — воскликнула девушка.

Тогда я подошла к Старой тетушке, только что приехавшей к нам, и она велела:

Больше ни слова об этом!

Через неделю или даже раньше меня отправили на остров Чунминдао — в дом младшего брата моего отца и двух его жен, Старой тетушки и Новой тетушки. Это место находилось в двух часах езды на катере от Шанхая, в устье реки Хуанпу, и родом оттуда была вся отцовская семья. На карте островок казался не крупнее точки на водном просторе, отрезанной от земли и жизни на ней.

Когда мы добрались до суши, меня тошнило от качки и от горя. Я рыдала в голос, мне было так плохо, что я не обращала никакого внимания на угрозы Старой тетушки растерзать меня на клочки.

— Я хочу к маме! — кричала я. — Я хочу быть с мамой! Скажите ей, где я, она придет за мной!

И вот тогда Старая тетушка сказала:

— Цыц! Здесь твоя мать, тут, на этом острове, она и похоронена.

Если ты сейчас спросишь меня, что случилось с мамой, я не смогу ответить. Мне известно только то, что мне говорили, но это ведь нельзя считать правдой. Так, слухи.

Но кое-что я знаю наверняка. Мамин поступок навлек бы позор на семью, и, чтобы избежать этого, ее объявили мертвой. Поэтому никто никогда не смел говорить о ней с отцом, а меня отослали прочь, чтобы я ему о ней не напоминала.

Но это не мешало распускать сплетни о моей матери. Сплетничали все: Старая тетушка, Новая тетушка, дядя и их друзья, за чаем, за едой, после полуденного сна. Долгие годы мама была героиней смешных и неприличных историй, участницей страшных, таинственных и романтических событий. Как будто они все время раскапывали ее могилу, чтобы закопать поглубже, насыпав сверху еще больше грязи. Можешь представить, что чувствовала маленькая девочка, постоянно слыша подобное про свою маму?

Мне было очень горько, но я не могла перестать это слушать, потому что хотела понять, как вышло, что моя мать бросила меня без единого слова.

Так она превратилась для меня в загадку, и каждая новая сплетня лишь добавляла новых вопросов. Если мама умерла, то почему не было похорон? Если жива, то почему не вернулась за мной? Если сбежала, то куда направилась?

Иногда я пыталась сложить воедино все дошедшие до меня слухи. Но целого не получалось: одна сплетня противоречила другой, пока все снова не разваливалось на части.

Потом я просто постаралась собрать вместе все, что я знала о матери, и хорошее, и плохое, чтобы понять, почему ее жизнь приняла именно такой оборот. И вот что у меня вышло: история о том, как мама стала второй женой отца и почему она покинула его.

Мама не походила на типичную китайскую девушку, которую любят представлять себе американцы: крохотные спеленутые ступни, осторожность в каждом слове и каждом шаге. Она была современной женщиной, как многие другие женщины Шанхая, не имевшие ничего общего с крестьянками. Когда маме исполнилось восемь лет, ее стопы остались свободными от бинтов, и позднее некоторые находили в этом причину ее возмутительного бегства.