Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

безмерное Его благоутробие ожидает токмо раскаяния, а помогающая всесильная Его десница алчет лишь ревностно и мужественно сражающихся, дабы явить дело Его величия.

Мы не упоминаем здесь точно имена тех, кои гнев Наш заслужили; но сие для того, что их теперь на сей раз всемилостивейше прощаем в твердом ожидании, что каждый согрешение свое уже признает, искренне раскаивается и решительно предприял или кровью своею его омыть, или мужеством и примерною верностью и безмольным начальству послушанием, превышаясь над пороком, удостоиться равной от Нас милости, благословения и похвалы».

15. Особый отряд (почерк снова успокаивается)

Я знал, что кампания третьего года войны станет решающей. Тому было сразу несколько верных признаков. Во-первых, наши зимние квартиры располагались на неприятельской территории, пусть прямо на границе. В любом случае было очевидно, что противник не в состоянии нанести нам ущерб и не может свободно действовать в тех самых землях, из-за которых разгорелась война. Во-вторых, нас стали лучше кормить и выдали новую форму, включая ремни и портупеи. Даже лошадиные упряжи удалось обновить – для наших лазаретов это был предмет первостатейной важности. Копились и другие новости. Так, вместе с гигантским обозом, до предела загруженным разнообразной амуницией, из тыла пришли двадцать четыре пушки – с пылу, с жару, еще не утратившие тускло-матовую свежесть заводского железа.

В целом, к весне наша армия выглядела настолько обновленной, что, как ухмыляясь поговаривали интендантские остряки, казалось ненужным бросать ее в действие – противник должен был сдаться при одном только виде войск Восточного Рейха. В этой шутке, как я потом понял, таилась немалая доля истины. Но пока что со всех сторон неслись слухи о скором совместном наступлении союзных держав, устоять перед которым король не мог. Ведь не разорваться ему на три части.

Мы уже хорошо знали, что только под командой своего суверена прусская армия сражается на необычный, непредсказуемый манер, доставивший нашим полководцам столько неприятностей. Остальные же берлинские генералы были обучены в соответствии с общепринятой военной теорией и поэтому не могли доставить никаких препятствий имперским войскам, заново экипированным и много превосходившим неприятеля числом. А если отражать наступление с юга возьмется сам король, то затрещат уже другие рубежи.

К середине весны слухи о координации действий с союзниками подтвердились, правда, самым неожиданным образом. Стало известно, что значительный отряд нашей армии, по преимуществу, конечно, конный, будет отправлен на помощь русским. По рассказам очевидцев, такого никогда не бывало, даже во время давней войны с турками, которую империя вела в союзе еще с прошлой русской царицей. Эта история меня заинтересовала – я понял, что крайне мало знаю о делах и государственных отношениях, господствующих в тех краях. Я начал расспрашивать сослуживцев, особенно старых солдат, которые радовались лишней понюшке табаку и возможности поговорить с «дохтуром». Турецкая война случилась еще до первой войны за Силезию, двадцать лет назад. Началась она, вроде бы, очень благоприятно для австрийского оружия, и почти все слышанные мной байки относились к первым столкновениям с оттоманами, неизменно терпевшими поражения от тирольской пехоты и хорватской конницы.

Однако на более детальные расспросы о мне отвечали неохотно, и я пришел к выводу, что все закончилось без фанфар и триумфов. Оставалось, впрочем, неясно, не были ли в этом виновны русские, подорвавшие союзные успехи посредством поражения или предательства. Поскольку никто об том не упоминал, я заключил: нет, не виновны. Хотя подробности случившегося для меня по-прежнему оставались загадочными.

Сейчас же было очевидно, что помимо сикурса собственно военного, союзникам требуется поддержка, скажем так, политического характера. Боевые действия велись на территории самой Пруссии, и для получения фуража и провианта было необходимо заручиться если не приязнью, то хотя бы сдержанным нейтралитетом местного населения – здесь офицеры, да и солдаты нашей армии оказывались незаменимыми посредниками для русских и их азиатских данников, совершенно несведущих в языках Европы. Приказ по армии был выдержан в самых благожелательных тонах и несколько раз упоминал о проявленной в тяжелых боях стойкости и доблести войска ее величества санкт-петербургской императрицы, верно выполняющей союзнический долг по отношению к войску опять-таки ее величества императрицы, только уже венской. Оставалось только дополнить русскую храбрость интеллектом австрийского поводыря.

На удивление, формирование ударного кавалерийского отряда опять столкнулось с большими трудностями. Поначалу я никак не мог уяснить, в чем дело, а ведь шел уже третий год моей военной карьеры. Непрерывно проводились интенсивные штабные совещания, туда-сюда метались вестовые, моего командира, начальника полкового госпиталя, все время вызывали наверх, и он возвращался с этих визитов с тревогой на посеревшем лице и осторожно, словно рану, промокал потную лысину, объявляя нам об очередной порции экстренных распоряжений. Но ничего не происходило.

Постепенно я понял, что трогаться с места никто не хотел, может быть, кроме одного-единственного человека, поставленного во главе этой чрезвычайной экспедиции. Командиры всех прикомандированных к нему частей – больших и малых, отборных и регулярных – жаловались на неполную комплектацию и заявляли о невозможности выступить в срок. Офицеры, как один, хотели ускользнуть от чести встать плечом к плечу с «восточными братьями по оружию», представлявшейся им весьма сомнительной. О солдатах и говорить нечего: те же ветераны, что рассказывали мне о турецкой и силезской войнах, чертыхались и клялись, что скорее дезертируют, чем пойдут в одном строю с русскими оборванцами и еще с таким командиром.

Как вы уже догадались, руководство отдельным корпусом было поручено тому самому генералу, что прошлой осенью отличился при перехвате прусского обоза, но оставил среди личного состава исключительно дурную память из-за своей требовательности и напористости. В войсках его побаивались, даже уважали, но без симпатий. Он слишком любил побеждать, чтобы помнить о солдатах – так, по крайней мере, мне передавали. И, конечно же, было ясно, что предстоящий ударному корпусу переход не будет ни легким, ни медленным. Не говоря уже о битве, должной за этим воспоследовать.

Особенно тяжело – это я знал по рассказам знакомых из кавалерии – было отыскать врачей для подвижного госпиталя. Говорили, что русские терпят большие потери от болезней и плохо излечивают даже простые касательные ранения, поэтому беспокойный командир корпуса страстно озаботился желанием продемонстрировать союзникам тщательность и продуманность медицинской службы в войсках империи. Но здесь его ждала очередная неудача. Никто из моих коллег не хотел быть включенным в экспедицию, несмотря на приказы, обещания, посылы, увещевания и угрозы. Люди заболевали, днями не являлись в часть, напивались без просыпу и грубили старшим по чину – словом, любым способом зарабатывали дисциплинарные взыскания. Иные даже завышали заболеваемость и смертность в своих лазаретах.

Вдруг оказалось, что