Наш необъятный океан - Штефани Сантер

с океаном. Всего лишь кинофильм! А черепахи реальны. И они погибли лишь потому, что кому-то непременно захотелось съесть пасту со свежими омарами.

– Черепах лучше оставить на попечение моря, – поясняю я, опустив мысли о «Титанике», – зато я вывалила на письменный стол Уолби другой мусор, который запутался в сетях.

– И что он сказал?

Я мрачно улыбаюсь.

– Его вообще не было на месте. Меня арестовали, так и не дав с ним поговорить.

– И ты веришь, что страница в «Статусе» чем-то поможет?

Я катаю между пальцами гальку; камешек такой гладкий, что выскальзывает из ладони.

– А что еще? Никто не желает меня слушать.

– Вот я слушаю.

Снова усмехаюсь. Наверное, сейчас моя улыбка выглядит совсем печальной.

– А стал бы слушать, если бы обстоятельства не вынудили?

– Вероятнее всего, нет, – сознается Эзра.

– Вот видишь! Люди не обращают внимания на не интересующие их темы. Как правило, достучаться до кого-то можно лишь тогда, когда ситуация уже стала неприятной. Однако если она со временем станет действительно неприятной, потому что море погибнет, слишком поздно будет что-то менять. Проблема не лежит на поверхности, о ней легко забыть, а ведь она не решится сама собой. И стрелка часов уже подошла к без пяти двенадцать!

– А что будет, если ты продолжишь провоцировать этих людей? «Санди Сан» принадлежит семье жены Уолби.

Я киваю. Это мне известно.

– То, что написали в «Санди Сан», еще полбеды. Намного хуже комментарии под статьей или личные сообщения в мой Инстаграм[7]. Но даже все, вместе взятое, – ничто в сравнении с тусклыми глазами мертвых черепах, которые запросто могли бы жить, если бы не запутались в рыболовных сетях или их не переехали бы туристы на водных лыжах или быстроходных катерах.

– А разве ты не понимаешь, что люди перестанут принимать тебя всерьез?

В целом мне не стыдно за то, что я примчалась в мэрию и создала такую шумиху. Я по-прежнему убеждена – решение о ликвидации природоохранной зоны нужно отменить. Наоборот, необходимо создать больше подобных зон. Конечно, неприятно, что СМИ представили меня в таком свете; поехавшая крышей студентка, которая желает показать свои сиськи в газетах, обеспечит большие рейтинги, чем пластиковые отходы, непомерный вылов рыбы и гибнущие кораллы.

– Думаю, я для них как бельмо на глазу, ведь я говорю совсем не то, что утверждают они, режу правду-матку. А если выставить меня сумасшедшей, меня никто и никогда не станет слушать.

Эзра на миг сжимает губы.

– Многие все равно уже пришли к такому выводу.

Ха, и без него ясно!

– Не знаю, что тебе сказать, Эзра. Вести свою страницу – мой последний шанс. Понятно, что было бы гораздо проще промолчать. Пусть все останется как есть. Вести себя, будто проблемы нет. Игнорировать все. Но если каждый так поступит… однажды выяснится, что уже слишком поздно.

Эзра внимательно смотрит на меня. Затем встает.

– Ты идешь?

– Куда?

– Завтракать. А потом устроим мозговой штурм.

– Ты хочешь мне помочь?

– Пока ты не опозорила Валентинов день своими смехотворными идеями, – ухмыляется Эзра.

Я тоже ухмыляюсь в ответ. У меня появилась надежда.

* * *

В той части сада Эзры, которую не видно из гостевой комнаты, стоит огромный ангар. Заметив его по пути с моря, я сперва решила, что он предназначен для машин. Или мотоциклов. На самом деле просторное здание битком набито холстами, мольбертами, аэрозольными баллончиками и рулонами брезента. Бетонный пол во многих местах заляпан краской. Под плоской крышей по всему периметру стен расположены окна, а значит, весь день помещение должен заливать яркий свет.

Чуть раньше Эзра велел мне приготовить на кухне завтрак – он считает меня своей должницей. За то, что спас жизнь. Я подыграла и сделала из черствого хлеба гренки.

Сейчас я сижу в ангаре – вернее, в мастерской – Эзры, в его многократно подвернутых спортивных штанах и в его худи с многократно засученными рукавами. У меня такое ощущение, что я погрузилась в него – во все, что он есть, чем когда-либо был и чем будет. Готовые картины, эскизы, краски, модели, наброски и просто незаконченные мазки. Огромное количество материалов для рисования, рулонов бумаги и рабочих столов, покрытых царапинами и зарубками.

Все настолько индивидуально, что я снова ощущаю себя лишней. Хотя Эзра сам привел меня сюда. Мы вполне могли бы поработать на кухне; я знаю, что у него там тоже есть карандаши и бумага. Даже в ящике прикроватного столика в гостевой комнате лежат упаковка карандашей и нетронутый альбом для эскизов.

Однако Эзра решил, что мы должны работать в мастерской.

– Здесь лучше думается, а мы же хотим закончить побыстрее.

Я впервые попыталась представить себе, что он не «Эзра Афзал, всемирно известный художник». Не недоступный, а совершенно нормальный мужчина, разве что с непредсказуемыми перепадами настроения. Вполне осязаемый. И он сидит рядом со мной.

Чем непринужденнее мы располагаемся на полу и начинаем играть с идеями и набрасывать их на огромном плакате, тем больше я думаю о его жизни. Есть ли у него любимый сорт мороженого, и если да, то какой? Так Эзра словно становится ближе. Внезапно я замечаю, что мои губы не шевелятся; вдохнула, да так и не закрыла рот, потому что разглядываю его в упор. Поспешно закрываю рот, чтобы нацарапать еще одно слово на белом листе, где пока присутствуют только «нестандартные идеи» наряду со встроенной рекламой, «Валентинов день» и «спецвыпуск журнала». А вот Эзра набросал в уголке осьминога, сжимающего в щупальцах сладости, и хохочет, когда я наконец обращаю внимание на эскиз.

– Что? – спрашиваю я.

– Ты… – Он смахивает со лба волосы и задумывается. – Как насчет личной истории? Можно написать, как познакомились твои родители. Или дедушка с бабушкой.

– Своих дедушек и бабушек я ни разу не видела. А родители развелись, когда мне было восемь. Оба замечательные люди. Каждый по отдельности. А я для них нечто вроде единственного общего знаменателя. Никакой фееричной любовной истории. Скорее ее полная противоположность. Много ссор, стресса и разочарований. Вдобавок оба покинули Штаты; было бы довольно странно звонить им ради статьи.

– А как насчет тебя и твоего друга?

Я смеюсь, однако тут же резко замолкаю – а ведь Эзра говорит серьезно!

– Нет никакого друга. Потому что нет времени. Чем больше любишь, тем сильнее страдаешь. Так даже Ван Гог говорил, – добавляю я, словно подобное утверждение убедит Эзру в моей правоте. А я сама опять и опять вынуждена в ней убеждаться, после того как перестала ждать фееричных хеппи-эндов, как в книгах и фильмах.

– Да ладно. – Он откладывает карандаш в сторону и скрещивает ноги. – Родители могут испортить ребенка, но только до определенной степени. У тебя своя жизнь.

– Почему такое вообще происходит? Люди продолжают жить вместе, хотя друг без друга им было бы намного лучше.

Эзра кривит губы.

– А почему