Собачья старость - Надежда Нелидова

Это продекламировал сидящий прямо под нею вчерашний донжуан. Из ночных игроков остался только этот. В отсеке завтракали другие пассажиры.

– Здрасте, – сказала девушка, зевая. Ни особенной приветливости, ни неприветливости в её голосе не чувствовалось.

– Не знаю, чем привыкли завтракать. На всякий случай взял для вас два чая, бутерброды с копченой колбаской, сыр…

– О, спасибо, – она сразу оживилась, свесила с полки лохматую голову, потянулась к баульчику за кошельком. – Сколько я должна?

– Ну-у, обижаете.

Девушка, не ожидая услышать другого ответа, удовлетворенно кивнула. Она сосредоточенно порылась в развернутом на столике газетном пакете. Выбрала два самых крупных яблока, отломила почти полпалки колбасы и, захватив стакан с чаем, уволокла все это наверх, под одеяло. Проводница, проходя, заругалась на нее и обозвала «лентяйкой». Девушка, не обращая на проводницу внимания, раскрыла книжку и с аппетитом принялась за еду, сыпля крошками на голову донжуана и не замечая этого.

Такое поведение было невежливо с её стороны. Мужчина, кашлянув, сказал:

– Простите. Вы, кажется, обижаетесь на вчерашнее. Действительно, вел себя несколько… по-свински.

– А, оставьте, вот ещё, – сказала девушка невнятно из-за набитого рта, громко глотнула чай и шумно перевернула страницу.

Мужчина кашлянул и стал смотреть в окно.

Колеса оглушительно радовались предстоящей передышке после тысячекилометрового перегона.

Девушка, кажется, осталась довольна, что ее оставили в покое. Она валялась на полке до тех пор, пока в вагоне не включили свет. Донжуан давно вышел.

– Эй, хватит бока пролеживать. Жизнь проспишь! – дёргая за одеяло, весело крикнула проводница, уже другая, пожилая, низенькая.

– Не просплю, – пробормотала девушка.

Всё-таки она спрыгнула, надела мужские полосатые носки. Вздохнула, сняла с плеча пушинку. Расчесала, скрутила в жгут густые темные волосы. Почистила щетку, подперла кулаком миловидное, в нежных розовых рубцах от подушки, лицо и задумалась.

Все движения её были замедленны, ленивы, как во сне. И позу для гибкой фигуры она выбрала неряшливую, безвольную, словно из неё вынули кости. Она устало и распущенно сутулилась, и длинные ноги равнодушно вытянула в проходе. Пассажиры о них то и дело спотыкались, ворчали – она не замечала этого.

Поезд шел третьи сутки. Девушка смотрела на летящую за окном заснеженную насыпь. Когда её глаза утомлялись, она переводила взгляд на сложенные на коленях тонкие руки и некоторое время отдыхала. Рядом лежала та же книга, раскрытая в самом начале. Ей было тяжело читать.

Писатель творил фразу час, два, целый день, может быть, она неделю у него из головы не шла, не получалась, он едва с ума не сходил. Она почти физически чувствовала такие строки; это было тяжело.

А ещё она просто завидовала, что вот она сидит и читает о героях, а они живут. Они в своей жизни живут, влюбляются, воюют, страдают, а она сидит и читает о них, то есть её жизнь проходит в чтении о них. Это, по её мнению, было ужасно несправедливо.

Соседка, полная тётенька в трещащем и лопающемся по швам платье, охнув, приподнялась и включила радиоприемник. Купе заполнила попсовая мелодия. Девушка сморщилась и стиснула зубы, как человек, под ухом которого с визгом провели по стеклу железом. Когда тётенька, подпевая и подтопывая толстой ногой в такт популярной песенке, наконец, уменьшила звук радио, девушка облегченно передохнула.

В купе, кроме тётеньки, охающей, заполняющей купе запахом водянистого пота и «Белой сирени» и называющей девушку «дочей», ехал ещё старик: старый-престарый, такой старый, что не осталось в нем уже никакой стариковской симпатичности. Цвет кожи лица, шеи и рук, цвет глаз, мохнатых ушей и даже цвет сатиновой рубахи в мелкий горох – всё слилось, будто слегка присыпанное землёй. Только торчащие жесткие волосы контрастно, синевато белели. И невозмутим и недвижим был старик, всё смотрел в пол и жевал сморщенным ртом.

Точно дошел он уже до той степени жизненной мудрости, всезнания и всеведения, что больше не о чём ему было тревожиться на его веку. Все движения были им сделаны, все слова – сказаны, всё, что нужно – увидено: ровно столько, сколько отмерено на человеческую жизнь. И он уже не жил, даже воспоминаниями не жил.

Он напоминал древнего языческого божка, вырезанного из дерева. Радужная оболочка глаз у него была слезящаяся, мутно-голубенькая. У младенцев, недавно покинувших материнское чрево, бывает такой взгляд – бессмысленный и мудрый.

Старый дедок был предметом шуток всю дорогу.

Тётеньке провожающие поручили присматривать за ним в пути, чтобы доставить на станцию Тайга и с рук на руки сдать его внучке, которая сама давно уже была на пенсии.

А нынче ночью, когда поезд стоял на разъезде, и мёртвый неоновый свет луны заливал спящий вагон, старик негнущимися руками собрал постель, кое-как оделся и с котомкой тихонечко поплелся к выходу. Тётенька, разбуженная, будто от толчка, страшно закричала.

Потом, когда деда без труда водворили на его нижнюю полочку, тётенька с просвечивающими сквозь батистовую сорочку огромными розовыми грудями, рассказывала разбуженному вагону, как же она перепугалась, её «прямо чуть инфаркт не хватил», и при этом оглушительно хохотала. И весь вагон смеялся и жалел старика: надо же, до какого возраста дожил… Это какое надо иметь здоровье медвежье, а?… Интересно, ему по паспорту сто лет есть?… Да что вы говорите – всю жизнь в лесу?! Ну, тогда немудрено, что – сто лет…

Дедок невозмутимо жевал лиловыми губами.

Тётенька, рассказав о том, что ее всю жизнь мучает невыносимая бессонница, и выслушав от сердобольных соседей кучу рецептов, повернулась необъятным задом и громко захрапела, и невыносимая бессонница была бессильна тут что-либо поделать. Только большое её тело под простынёй продолжало жить, вздрагивая и сотрясаясь от толчков идущего поезда.

И весь вагон разноголосо спал под своими пушистыми зелеными и желтыми одеялами.

Не спали старик и девушка.

Девушка сидела, подняв тонкие колени в брюках, прижавшись к ним подбородком. Взлохмаченные волосы располагались вокруг ее головы, как нимб. И она, тонкая, гибкая, точно вьюн, сильно напоминала какое-то маленькое мифическое существо с поблёскивающими в темноте глазенками.

Поезд шел третьи сутки. И идти предстояло столько же. И под однообразный перестук колес появлялись грустные мысли, что шел он из безотрадного Ниоткуда в тоскливое и непонятное Никуда.

За окном мчалась вдоль поезда сплошная чёрная масса леса, а луна продолжала висеть на месте, как приклеенный плоский блин. И в этом было что-то фантастическое.

Девушка тосковала.

Тётеньки, как та, что спала в вагоне, облачались в синтетику, глотали килограммами дефицитные лекарства – чем ядовитей, тем дефицитней, выбивали прописку и квартиры в больших городах – чем больше и загазованнее, тем престижнее, но при этом спали здоровым крепким сном, а за них не спала девушка.

Тётеньки ругались за свободное место в автобусе, чтобы, выйдя победительницами, бухнуться и с чувством выполненного долга проехать две остановки. Они привыкали к яду нежной, легкоперевариваемой и легкоусвояемой пищи, жаловались на модные стрессы и брали пачками бюллетени, а девушка уже родилась больной неясными заболеваниями, которым медицина ещё не придумала названия.

Природа тихо внимательно наблюдала за тем, что делалось вокруг, и расчетливо и спокойно выжидала удобного момента, чтобы напомнить о себе.

– Деда, ты сейчас куда хотел выйти? – жалобным голосом спрашивала девушка.

Она уже не в первый раз это спрашивала. Но старик молчал, и непонятно было, в состоянии ли он уже отвечать на чьи-либо вопросы. Но вот он разлепил коричневый спёкшийся рот и сказал трудным гортанным голосом, каким и должен был заговорить оживший деревянный божок.

– Ждали, – сказал он.

– Кто ждал?

Поезд мчался дальше на восток. Белые огни станционных фонарей пронизывали вагон, высвечивали младенческие лица спящих людей – и снова вагон погружался во тьму.

Состав скрипел, круто изгибался на поворотах, обегая сопки – и тогда можно было увидеть его длиннющий хвост, цепочку освещенных вагонных окошек, таких уютных, теплых, трогательных среди древних заснеженных сопок, предвещавших скорую встречу с Амуром, и лиственниц – гигантш, у которых кора трещала, лопаясь – такой был в эту ночь лютый мороз.

Когда вагон на повороте сильно качнуло, старик забеспокоился, привстал на дрожащих полусогнутых ногах и начал всматриваться в чёрное окно. Потом слабой рукой толкнул девушку в плечо. Она поняла и прильнула к окну. Она так старательно всматривалась, что у неё больно заныли глазные мышцы.

Ещё секунда – и она бы никогда не увидела круглую маленькую, как монетка, поляну и рубленую избушку, утонувшую по крышу в пухлых синих сугробах – картинку, как на открытках Зарубина.