Господь хранит любящих - Йоханнес Зиммель

«Trois, rouge, impair et manque!»[39]

Через короткие промежутки времени голоса крупье взлетали над шепотом игроков; они были сигналами удачи, дорожными знаками страсти, которая так же стара и неистребима, как само человечество.

«Rien ne va plus, monsieur, rien ne va plus!»[40]

Мне вспомнились голоса из громкоговорителя на аэродроме в Берлине, я закрыл глаза и снова услышал их: «Внимание! Объявляется посадка на самолет компании «Пан-Америкен ворлд эйрвейз» на Дюссельдорф и Лондон, номер рейса семь — пятьдесят четыре. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу три. Желаем счастливого полета!»

Голоса все звенели — те, из аэропорта, и эти, крупье, — а я думал о Сибилле, и мне было страшно. С тех пор как я нашел сережку, покой оставил меня. Каждое мгновение, думал я, со мной может что-то случиться, что-то неотвратимое, непоправимое, ужасное. Вокруг была только видимость безопасности. Тишина вокруг меня была тишиной в эпицентре смерча. Смерть Эмилио Тренти не потрясла меня. Сережка Сибиллы выбила из колеи.

«Cinq, rouge, impair et passe!»[41]

Тут я увидел Петру. Она сидела за вторым столом возле старшего крупье и была полностью погружена в игру. Ее вид поразил меня. Потому что женщина, сидящая здесь, за столом, обитым зеленым сукном, в открытом серебристом платье для коктейля, с сигаретой в руках, была не та Петра, которую я знал несколько часов назад. Это была совершенно другая женщина.

Я встал за колонну, откуда мог наблюдать незамеченным, и уставился на нее. Фишки она ставила не сама. Она подвигала крупье рядом с собой столбик фишек и тихо переговаривалась с ним. Он кивал и бросал фишки на поле. Я обратил внимание, что Петра играет исключительно пятьюдесятьюшиллинговыми фишками, и притом ставит не меньше восьми штук. Сейчас она играла на одиннадцать вместе с другими четырьмя игроками, на тридцать пять, на последние шесть и на последние три.

«Faites vos jeux, mesdames, messieurs!»

С отсутствующим видом Петра стряхнула пепел со своей сигареты. Пепел упал на зеленое сукно рядом с пепельницей, она этого не заметила. Ее светлые глаза расширились и неестественно застыли, как будто она закапала в них атропин. Лицо бесцветной миловидной женщины неожиданно приобрело цвет и форму. Щеки лихорадочно горели, губы шевелились, я заметил, что она разговаривает сама с собой. Она кивала головой или отрицательно мотала ею, споря со своими мыслями, доказывала что-то себе, расходилась сама с собой во мнениях.

Шарик покатился.

И, хотя ставок больше не было, Петра вскочила и поспешно бросила одну фишку на двадцать пять, одну на двадцать девять и одну на Transversale pleine[42]: четыре, пять, шесть. Потом села с замедленными движениями заводной куклы и уставилась перед собой.

Крупье выкрикнул номера.

Петра выиграла. Ей пододвинули фишки. Она, не обращая никакого внимания на выигрыш, давала крупье новые указания. Пятидесятишиллинговую фишку она бросила через стол.

Крупье на краю стола поднял кружок вверх, прежде чем бросить его в лунку. Все крупье закричали хором: «Merci, Madame, pour les employés!»[43]

Игра продолжалась. Петра выигрывала. Она играла словно в трансе. Я подумал: «Откуда у нее деньги? Модный салон приносит такой доход?» Она удваивала ставки и заставила уже весь стол. Я видел, как под тонким серебристым материалом вздымается и опускается ее грудь. Она была безмерно возбуждена. Теперь она поднялась и играла стоя. Она беспрерывно курила.

«Seize, rouge, pair et manque![44]»

Ничего, ни на цвет, ни на номер. Крупье освободил стол. На этот раз Петра проиграла — около тысячи шиллингов, быстро прикинул я. Она, не дожидаясь, пока стол освободится, уже двигала новые фишки на каре. Для нее все происходило недостаточно быстро. Она нервно покусывала губы в ожидании игры. Ну почему шарик все еще не крутится? Почему задержка? Внезапно она придавила сигарету, пододвинула крупье кучку фишек и дала ему указания. Он кивнул. Взяв оставшиеся фишки и свою миниатюрную сумочку, Петра прошествовала к первому столу. Я вдруг заметил, что она удивительным образом вдруг выросла, стала стройной, с длинными ногами. В брюках я не мог разглядеть ее ног, теперь я видел их. Ей уступили место за первым столом. Но она не стала садиться, а бросила крупье у нижнего края стола фишки и сказала, на что ставить. Он поднял глаза, чтобы запомнить ее лицо, и кивнул ей с улыбкой. В это время за вторым столом запустили шарик. Петра вернулась к нему.

«Deux, noir, pair et manque!»[45]

Она выиграла. Оставив выигрыш на своем месте — крупье сделает за нее ту же игру, — она снова пошла к первому столу.

«Trente-trois, noir, impair et passe!»[46]

И снова она выиграла. Теперь она играла на двух столах одновременно. Она путешествовала туда-сюда, иногда, если спешила или боялась пропустить игру, даже бежала. Ковер скрадывал стук ее высоких каблуков. Она проигрывала и выигрывала, выигрывала и проигрывала.

Из всех игроков, рассказывал мне как-то один старый крупье, самые уязвимые те, кто живет в каком-то страхе. Страхе перед жизнью, перед старостью, потерей благосостояния, в страхе перед болезнью или смертью. Мужчины около пятидесяти и женщины после сорока уязвимы, потому что думают, что стоят на границе способности чувствовать и переживать. В игорном зале всем этим людям присущи схожие мысли: зачем осторожничать? какой смысл в деньгах? для кого их копить? Все равно один конец! На таких игроках и держатся банки. Не на робких туристах или господах, заскакивающих время от времени тайком от супруги, и не на азартных маньяках, которые рискуют тысячами, но и уносят тысячи. Не на них. Только на людях в страхе. Поэтому ни в каком другом веке игорные залы не процветали так, как в нашем.

Я задумался, перед чем Петра Венд испытывала страх, какого рода террор испытывала она на себе, и наблюдал за ней дальше, как она сновала между двумя столами, затаив дыхание, возбужденная, в своего рода уединенном экстазе. Примерно через три четверти часа она собрала свои фишки и направилась в бар. Кажется, дурман прошел. Она осталась при своем: пару тысяч шиллингов проиграла, но обладала еще кучей фишек. Я подошел и сел возле нее за стойку.

— Добрый вечер.

— О! — Она вздрогнула в испуге. Потом ее глаза сузились. — Вы давно здесь?

Я кивнул.

Подошел бармен:

— Что будете пить?

— Бокал шампанского.

— Мне одно виски, — сказал я.

Бармен удалился. Ослепительно белые волосы Петры блестели. Она тихо спросила:

— Вы следили за мной во время игры?

— Да.

Она скрестила свои красивые ноги, туго забила в сигарете табак и сказала еще тише:

— Я тоже следила за вами, господин Голланд.

Я ожидал нечто подобное, это было почти облегчение.

Бармен поставил перед нами бокалы и снова удалился. Из зала доносились выкрики крупье, иногда было слышно, как крутится шарик.

— Где вы за мной следили?

— В доме на Акациеналле, господин Голланд. — Ее голос звучал кротко, она мурлыкала, как кошка, тепло и мягко. — Когда вы… тот предмет вынули из складки.

Я чувствовал запах ее духов. Она сидела, нога на ногу, откинувшись назад, с вызывающим видом. Сумочка с фишками лежала перед ней.

— Я видела, как вы спрятали его в карман.

Я ничего не ответил.

— Вы ведь спрятали его в карман, не так ли?

— Если вы это видели, почему не сообщили комиссару?

Она взяла в рот сигарету. Я дал ей прикурить. Она выдохнула клуб дыма, потом серьезно ответила:

— Я подумала, что это был предмет, существование которого вы хотели сохранить в тайне. Предмет, принадлежащий той женщине, о которой вы говорили.

— Сибилле Лоредо?

— Да, женщине, которую вы любите.

— Поэтому вы промолчали?

— Да, поэтому.

«Trente-quatre, rouge, pair et passe!»[47] — донесся голос крупье из зала.

Я понял, что утаивать что-либо не было никакого смысла.

— Это была сережка. Она принадлежала Сибилле. Я не знаю, как она попала в дом на Акациеналле. Я… я также не знаю, что теперь буду делать. Я вам очень признателен, что вы не выдали меня.

Она отхлебнула глоток.

— У вас есть фотография госпожи Лоредо?

— Да.

«Zéro!»[48]

И оживление в зале.

— Конечно.

Я вынул бумажник и достал фотографию, которую всегда носил с собой. На ней Сибилла была снята на пляже Ваннзе. Она лежала в черном купальнике на песке и смеялась. Мне всегда очень нравилось это фото.

— Вот, пожалуйста, — протянул я фотографию Петре Венд.

— Это… — начала она.

Стакан выпал из ее рук и со звоном разбился. На красном ковре расплылось темное пятно.

— Что случилось?! — бросился к нам бармен.

— Помогите мне, — сказал я. — Даме стало плохо!

8