Другие тени Земли - Роберт Силверберг

Командор Браскет произнес:

— Могу я предложить вам воды?

Тим Брайс улыбнулся. Лиза Брайс улыбнулась. Тед Камакура улыбнулся. Даже мэр, эта пустая ореховая скорлупа, и тот улыбнулся. Командор Браскет понял значение этих улыбок. Даже сейчас, после трех дней тесного контакта, его все еще считали повернутым.

Бутылок, принесенных из дома на командный пост, должно было хватить на неделю. Ему твердили, что вода городского водопровода безопасна для питья, что она очищена от амнезификаторов; но почему никто не мог понять, что его недоверие к питьевой воде восходило еще к тем временам, когда про пожирающие память лекарства и слыхом не слыхивали? В резервуарах полно и других химикатов.

Он поднял стакан, словно собирался сказать “Ваше здоровье”, и подмигнул им.

Тим Брайс сказал:

— Командор, нам бы хотелось, чтобы вы снова обратились к населению в десять тридцать. Вот ваш текст.

Браскет внимательно просмотрел лист. Содержание, полное, впрочем, всяческих оговорок, в основном сводилось к тому, что не обязательно всегда кипятить сырую воду.

— Вы хотите, чтобы я обратился к населению, — произнес он, — и сказал всему Сан-Франциско, что теперь пить из кранов безопасно, а? Это меня немного пугает. Даже подставная марионетка имеет какое-то право на честность.

Брайс в замешательстве бросил на него быстрый взгляд. Потом рассмеялся и забрал текст.

— Вы абсолютно правы, командор. Я не должен был просить вас сделать подобное заявление, принимая во внимание… э… ваши специфические воззрения. Давайте, сделаем по-другому. Вы начнете с того, что представите меня, а я поговорю о том, что надо, а что не надо кипятить. Идет?

Командор Браскет оценил ту тактичность, с которой отнеслись к его взглядам.

— Я к вашим услугам, доктор, — ответил он с достоинством.

Брайс кончил говорить, и огни прожекторов погасли. Он спросил Лизу:

— Как насчет ленча? Или завтрака, или что там подходит по времени?

— Все готово, Тим. Я жду только тебя.

Они поели в голографической комнате, которая служила кухней командного поста. Их окружали массивные камеры и баки с травящей жидкостью. Их догадались оставить одних. Эта совместная трапеза, которую они так быстро закончили, была единственным элементом личной жизни за пятьдесят два часа, прошедшие с того момента, как он обнаружил ее спящей подле себя.

Он во все глаза смотрел на сидящую напротив стройную блондинку, которая, как говорят, была его женой. Как совершенна линия ее губ, завиток ушной раковины! Как прекрасны карие глаза в обрамлении золотистых локонов! Брайс знал, что никто не вздумает их порицать, если они сейчас запрутся на несколько часов в какой-нибудь комнате. Он был не так уж необходим, и ему так много надо было узнать о своей жене. Но он не мог оставить свой пост. Он не выходил из больницы — и даже с этого этажа на протяжении всего кризиса. Он держался только на том, что через каждые шесть часов хватал на полчаса усыпляющую проволоку. Возможно, это было иллюзией, порожденной недосыпанием и обилием информации, но он начинал верить, что спасение города целиком зависит от него. Всю жизнь он занимался излечением больных мозгов отдельных людей; теперь в его распоряжении был целый город…

— Устал? — спросила Лиза.

— Настолько, что не чувствую усталости. Мой мозг настолько высох, что череп не отбрасывает тени. Я близок к нирване.

— Я думаю, худшее позади. Город приходит в себя.

— И все же дела еще плохи. Видела самоубийц?

— Плохо?

— Ужасно. Норма Сан-Франциско — двести двадцать в год. За два с половиной дня мы приблизились к пяти сотням. А это только известные случаи, обнаруженные тела и так далее. Видимо, это число надо удвоить. О тридцати самоубийствах доложили в ночь на четверг, о двухстах — днем, еще о стольких же — в пятницу и уже о пятидесяти — сегодня утром. По крайней мере, похоже, что волна их начинает спадать.

— Но почему, Тим?

— Некоторые люди болезненно реагируют на утраты. Особенно на утрату целых кусков собственной памяти. Они негодуют… они сломлены… они уничтожены… и они тянутся к спасительным таблеткам. Самоубийство в наши дни так доступно. В старые времена при крушении планов били вдребезги домашний фаянс; теперь выбирают путь в никуда. Конечно, есть особые случаи. Человек по имени Монтини, выловленный у берега… профессиональный мнемонист, проделывающий свои фокусы в ночных клубах, полностью потерявший память. Я не могу винить его за то, что он сделал. И я полагаю, что было множество других, кто держал все в голове — игроки, маклеры, бродячие поэты и музыканты — и предпочел бы покончить с собой, нежели попытаться что-то вспомнить.

— Но если действие лекарств проходит…

— Проходит? — перебил ее Брайс.

— Ты это сам говорил.

— Я поднял эту оптимистическую шумиху для блага граждан. Мы не располагаем экспериментальными данными о влиянии этих лекарств на человека. Черт подери, Лиза, мы ведь не знаем даже количества этой дряни, попавшей в воду. К тому времени, как мы смогли взять пробы, вся система была уже чиста, а мониторы, установленные на насосной станции на случай появления заговорщиков, так и не показали ничего необычного. Я совершенно потерял надежду на хоть какое-нибудь возвращение памяти.

— Но оно происходит, Тим. Ко мне уже начало кое-что возвращаться.

— Что?

— Не кричи на меня так. Ты меня пугаешь. Он ухватился за край стола.

— Ты в самом деле начинаешь вспоминать?

— С самых краев. Про нас с тобой.

— Что например?

— Обращение за разрешением на брак. Я стою совершенно голая внутри диагностической машины, и голос из динамика приказывает мне смотреть прямо в сканнеры. И немножко помню церемонию. Совсем небольшая группка друзей, гражданская церемония. А потом мы сели в ракетоплан до Акапулько.

Он мрачно взглянул на нее.

— Когда это началось?

— В восемь утра, по-моему.

— Ты помнишь что-нибудь еще?

— Чуть-чуть. Наш медовый месяц. Робот-коридорный, который по ошибке сунулся к нам в ту волшебную ночь. Ты не…

— Не помню ли? Нет. Нет. Ничего. Совершенно ничего.

— Это все, что вернулось ко мне из прошлой жизни.

— Ну, правильно, — сказал он. — Более старые воспоминания всегда возвращаются раньше при любой форме амнезии. Подальше положишь — поближе возьмешь.

Руки его дрожали не только от усталости. По телу разливалась какая-то странная опустошенность. Лиза помнила. Он — нет. Может, это объясняется ее молодостью, биохимией мозга или…

Ему была невыносима мысль, что они не делили больше забвение на двоих. Он не желал, чтобы амнезия стала односторонней. Было просто унизительно не помнить собственной свадьбы, тогда как она помнила. Ты неразумен, сказал он себе. Врачу, исцелися сам?

— Давай, вернемся, — сказал он.

— Но ты же не кончил…

— Потом.

Он вошел в помещение штаба. Камакура держал в обеих руках телефонные трубки, записывая на диктофон новые сведения. Экраны жили утренней жизнью города: суббота, толпы на Унион Сквер. Камакура повесил обе трубки и сказал:

— Я получил интересные сообщения от доктора Клейна из Леттермановского Центра. Он говорит, утром у них заметили первые признаки восстановления памяти. Пока лишь у женщин моложе тридцати лет.

— Лиза говорит, что она тоже начинает вспоминать, — сказал Брайс.

— Женщины моложе тридцати лет, — повторил Камакура. — Правильно. Еще: число самоубийств постепенно сокращается. Мы, похоже, начинаем выпутываться из этой истории.

— Ужасно, — сказал Брайс бесцветным голосом.

Халдерсен жил теперь в десятифутовом куполе, поставленном одним из его апостолов посредине Голден Гейт Парк, на запад от Арборетума. Вокруг него быстро выросло еще пятнадцать куполов поменьше, придавая местности вид современного эскимосского поселения с пластиковыми иглу. Заселяли этот лагерь мужчины и женщины, у которых осталось так мало памяти, что они даже не помнили, как их зовут и где находится их жилье. Он подобрал дюжину этих потерянных душ в пятницу, а в субботу вечером их стало уже на сорок больше. По городу распространилось известие, что всех таких неприкаянных рады принять к себе проживающие в парке. Во время катастрофы 1906 года такие вещи тоже случались.

Несколько раз к ним заглядывала полиция. Сначала осанистый лейтенант попытался уговорить всю группу отправиться во Флетчеровский Мемориал.

— Понимаете, это то место, где ухаживают за жертвами эпидемии. Доктора дадут им что-нибудь, а после мы попробуем опознать их и отправить к родственникам…

— Возможно, этим людям лучше всего некоторое время воздержаться от встреч с родственниками, — возразил Халдерсен. — Некоторое расслабление… открытие удовольствий в забвении… вот и все, чем мы здесь занимаемся.