Давно хотела тебе сказать (сборник) - Элис Манро

Он сказал, что у него хорошие новости. Что сегодня утром ей значительно лучше.

Я подтащила к себе стул и рухнула без сил, уронив руки и голову на разделочный стол. Когда я снова поднесла трубку к уху, то услышала, что состояние мамы по-прежнему критическое, все решится в ближайшие двое суток. Доктор сказал, что не хочет преждевременно меня обнадеживать, однако прогресс есть, лечение начало действовать. Это тем более удивительно, добавил он, если принять во внимание, сколько времени она пролежала без помощи, прежде чем попасть в больницу, и если вспомнить, что поначалу усилия медиков не дали никакого результата. Разумеется, тот факт, что она пережила первые несколько часов, сам по себе добрый знак. Я подумала: почему-то вчера в разговоре со мной никто из врачей про этот добрый знак ни слова не сказал.

Я положила трубку и по меньшей мере час просидела в оцепенении. Потом решила выпить растворимого кофе, но руки у меня так тряслись, что я с трудом налила воду в чашку, а потом никак не могла поднести чашку ко рту. Я поставила кофе на стол, пусть остынет. Наконец на кухню вышел Харо в пижаме. Он быстро взглянул на меня и сказал:

– Ну, тихо, тихо, Вэл. Она умерла?

– Ей лучше. Лечение начало действовать.

– У тебя такой вид… Я подумал – все, конец.

– Просто в себя не могу прийти.

– Я и сам вчера не поставил бы пяти центов на то, что она выкарабкается.

– Вот и я о том же. Не могу поверить.

– Сказывается перенапряжение, – объяснил Харо. – Обычная реакция. Собираешь все силы, готовишь себя к чему-то ужасному, а когда беда вдруг проходит стороной, то не можешь сразу переключиться с горя на радость, испытываешь странное чувство, чуть ли не разочарование.

Разочарование. Это слово засело во мне как заноза. Я была так рада, счастлива, так благодарна судьбе, но где-то подспудно у меня шевелилась мысль: значит, Кэм все-таки не убил ее, несмотря на безобразное к ней отношение; он бросил ее одну, без всякой помощи – и тем не менее он ее не убил, и я – да, я сожалела, каким-то краем сознания я сожалела, что получилось именно так. И я знала, что Харо это понимает, но виду, конечно, не подаст. Я пережила страшный шок, вот почему меня трясло. Не из-за того, что мамина жизнь висит на волоске. Я не могла прийти в себя от того, чтó открылось во мне самой.

Мама пошла на поправку, держалась молодцом. Встав на путь выздоровления, она больше с него не сбивалась. Она пробыла в больнице три недели, потом вернулась домой и еще три недели отлеживалась, после чего снова вышла на работу, правда на сокращенный день, с десяти до четырех, – ее перевели на так называемый график домохозяйки. Она не уставала рассказывать, как Кэм с друзьями пришел к ней в больницу, и начинала обычно так: «Ну что вам сказать про моего сына? Карьеры он не сделал, но спасать людям жизнь умеет!» Или: «Наверно, Кэм должен записаться в чудотворцы – со мной у него этот фокус получился!» Между тем Кэм стал поговаривать – и продолжает, – что у него возникли сомнения насчет этой самой религии, святые братья ему порядком надоели, как и дурацкие запреты на мясо и корнеплоды. Это был этап самопознания – и только, и он рад, что прошел его. На днях я заехала к ним и застукала его перед зеркалом – он примерял свой старый выходной костюм с галстуком. Сказал, что подумывает записаться на какие-нибудь бесплатные курсы для взрослых: почему бы, например, не выучиться на бухгалтера.

Я и сама все чаще думаю: надо бы что-то в себе изменить. Я всерьез об этом размышляю. Недавно я прочла книгу под названием «Искусство любви к ближнему». Пока я ее читала, для меня многое прояснилось, но в итоге я все равно осталась более или менее прежней. Собственно, Кэм ни разу не причинил мне зла намеренно – Харо справедливо мне об этом напомнил. И чем я лучше брата, если вспомнить, что творилось у меня в голове в то утро, когда я узнала, что мама не умерла, а выжила? Я дала себе слово попытаться простить и забыть. Недавно я купила торт – Кэм теперь уплетает сладкое за обе щеки – и поехала к ним. Со стороны заднего двора я услышала оживленные голоса – сейчас лето, и мама с братом любят посидеть на солнышке. Мама рассказывала кому-то, кто зашел ее проведать:

– Да-да, я чуть было не отправилась в лучший мир, но тут мой Кэм, вот этот вот дурень, явился с целой оравой своих дружков-хиппи и устроил пляски под дверью палаты…

– Господи, какое невежество! – взревел Кэм, но было ясно, что негодует он больше по привычке. – Так отзываться о последователях священной древней веры!

У меня возникло странное чувство: будто я иду по горящим углям и проверяю на себе силу чар, способных уберечь от ожогов.

Кровные узы… Откуда берется, чем питается умение что угодно прощать родным людям? Для меня это по-прежнему непостижимая тайна.

Просто скажи – да или нет

Перевод Ирины Комаровой

Я все время представляю тебя мертвым.

Ты сказал, что любил меня. Давно, много лет назад. И я ответила, что в те далекие дни тоже была влюблена в тебя. Преувеличение.

В те далекие дни я была в сущности молоденькой девчонкой – но сама я этого не сознавала, потому что время было совсем другое. В том возрасте, когда нынешние молодые девушки отращивают волосы чуть ли не до пят, путешествуют по Афганистану и плавно, как рыбы, скользят по жизни сквозь бесчисленные, бездумные и недолгие любовные связи, я, засыпая на ходу, стирала пеленки и не вылезала из красного вельветового халата, вечно мокрого на животе; я ездила с детской коляской по самому краю дороги в ближайший магазин за едой (и этот способ передвижения сделался настолько привычным, что без опоры на ручки коляски рукам начинало чего-то не хватать, и приходилось откидываться назад, чтобы перераспределить вес тела, приспособившегося к наклонному состоянию); по вечерам я читала, прикорнув на кушетке, и засыпала над книгой. Наш тогдашний тяжелый быт теперь вызывает сочувствие, женщин моего поколения жалеют, да и мы сами склонны жалеть себя, но, по правде говоря, не все тогда было так плохо, были и свои мелкие радости – посреди повседневных забот передышки на кофе и сигареты; возможность на бегу перекинуться словом с другими молодыми мамашами, на что-то посетовать, над чем-то посмеяться; и сладкая награда в конце дня – блаженный сон.

Место, где мы тогда жили – на краю университетского кампуса, – называлось «Бараки». Основу этой маленькой колонии составляли старые армейские бараки, приспособленные под жилье для семейных студентов. Помню, я целую зиму одолевала «Волшебную гору» и регулярно засыпала с книгой на животе. Иногда я читала вслух мужу, если он уставал и прекращал заниматься. После «Волшебной горы» я планировала проштудировать «Поиски утраченного времени». Обнявшись, мы еле добирались до постели – обоим до смерти хотелось спать. Но иногда мне приходилось вставать и отправляться в ванную, чтобы ввести диафрагму. Через окошко ванной, не полностью закрытое пластиковой шторкой, было видно, что кое-где в ванных соседних домов тоже горит свет, и я догадывалась, что еще чьи-нибудь жены среди ночи поднимаются с той же целью. Нас, отработавших дневную смену, неотделимых от грудных младенцев, газовых конфорок и детского мыла, могли таким образом дополнительно вызвать в ночную – и ореол греховного наслаждения, когда-то окружавший секс, быстро тускнел. Я вспоминала, что много лет назад (собственно, лет пять-шесть, но тогда это казалось далеким прошлым) любовная близость потрясала, воспринималась как откровение: мы все читали Лоуренса, многие сохраняли девственность и в двадцать лет. Теперь же прежние ассоциации улетучились и осталась только некая форма общения – привычно одинаковая, деловито-поспешная, ограниченная, как полагается, четырьмя стенами налаженного быта. Не могу сказать, чтобы меня беспокоило чувство неудовлетворенности. Я просто отмечала явную перемену – примерно так же замечаешь перемену в собственном отношении к Рождеству: оно уже не радует, как раньше. Я считала, что причина перемен во мне самой: я выросла, повзрослела, приспособилась к окружающему. По молодости лет я в это верила, как и все мы. В те дни мы часто употребляли слово «зрелый», «зрелость». Если нам случалось встретить кого-то, кого мы давно не видели, мы докладывали общим знакомым, что теперь это вполне зрелый человек. Ты знаешь – все знают – тот перечень заблуждений, которыми мы руководствовались в пятидесятых. Над ними сейчас иронизируют: считается, что наша тогдашняя зрелость определялась наличием стиральной машины и затуханием политических споров, приверженностью к деторождению и семейным автомобилям. Иронизировать легко, однако это не вся правда: не учитывается то, что было по-своему симпатично в нашей инертности и покладистости, в любви к самоограничению.