Рассказы о пластунах - Владимир Монастырев

В такой вот вечер и принес Гнатюк подарки с далекой Кубани. Мешочек с сушеными грушами кинул на нары, а ящик, бутыль и кубанку водрузил на столе, рукавом смахнув с него тряпки, разложенные кем-то для чистки оружия.

— Принимай, хлопцы, щедрые дары матушки-Кубани, — сказал Гнатюк. Он любил выразиться торжественно.

Пластуны сгрудились вокруг стола. Один заинтересовался кубанкой, другой прикидывал на вес ящик, третий пристраивался поглядеть на свет вино. А Николай Полунин, долговязый казак с голубыми девичьими глазами, развязал мешочек, и в блиндаже запахло сушеными грушами. Этот крепкий, такой знакомый каждому запах напомнил о вешних садах, покрытых бело-розовым цветом, о давно покинутых родных хатах, о близких людях… Завздыхали казаки, заговорили все разом, вспоминая свои станицы, жен, детишек.

— Что же в ящике? — наконец спросил Гаврила Мазуренко. — Вдруг там закуска под винцо, — длинная костлявая физиономия Мазуренко даже заблестела при этом предположении, ноздри большого, красного носа раздулись. Гаврила питал слабость к вкусным вещам. Человек он был на этот счет избалованный — до войны работал поваром в курортном ресторане. Солдатская кухня, разумеется, не могла удовлетворить его гастрономические запросы: кормили плотно, однако без разносолов, и Мазуренко вынужден был довольствоваться воспоминаниями о волшебных супах и соусах, фантастических бутербродах и подливах, с которыми можно было скушать, как утверждал Гаврила, ножку от дубового стола. Рассказывал он сочно, вкусно, так, что мог вызвать у слушателей голодную слюну даже после обеда.

— А что, если там икра… черная, — не сводя глаз с ящика, говорил Мазуренко. — Ах, какая, это благодать… берешь, бывало, ломтик белого хлеба, мягкого, душистого, — держишь его в руке, а он, знаете, дышит… На хлеб тонкий слой масла, а по маслу — черную икорку… Ты ее, мамочку, мажешь, а она блестит, зайчиков по стене пускает…

— Замолчи, Мазуренко, — сказал Василий Гуща и положил тяжелую руку Гавриле на плечо. — Мы еще сегодня не ужинали, а ты такие соблазны распространяешь. Открывайте ящик, сержант.

Гнатюк достал из ножен кинжал и поддел крышку. В ящике оказалось сало, баночка с топленым маслом, кулек слипшихся, без обертки, конфет, конверты, писчая бумага, вязаные варежки, две пачки табаку и кисет. Содержимое ящика разложили на столе, все осмотрели, ощупали и решили, что самое лучшее среди всех подарков — это кисет. Он сразу обращал на себя внимание. Кисет был сшит из тончайшего, великолепной выделки хрома, такого черного, что он даже отливал синевой. По этому хрому шелками станичные искусницы вышили сноп пшеницы, под ним скрещивались винтовка и сабля, а вверху, чуть сбоку, озаряя и сноп и оружие, горела алая пятиконечная звездочка. Весь рисунок был исполнен тонко, любовно и со вкусом. В кисете нашли записочку, из которой узнали, что кисет делало целое звено и посылают его женщины на фронт с надеждой, что он достанется самому храброму казаку. Заканчивалась записочка следующими словами:

«Пускай он курит из нашего кисета табачок на доброе здоровье, вспоминает родную Кубань и еще крепче бьет проклятых захватчиков».

— Душевные слова! — восхитился Гнатюк.

— Да-а, — согласился Мазуренко и вскинул на сержанта свои маленькие глазки: — А кому же, к примеру, он достанется?

— Это вопрос, — серьезно ответил сержант, свел к переносью густые брови и оглядел свое отделение. Никто из его подчиненных за последнее время ничем особенно не отличился — службу в окопах все несли исправно, приказания выполняли старательно, оружие содержали в порядке. Конечно, люди в отделении разные и не сравнить, скажем, Василия Гущу с Гаврилой Мазуренко. Первый — орел: и силен, и статен, и горяч. А второй — тяжел, невзрачен, вперед не высовывается, но и про него не скажешь ничего худого. В трудной окопной жизни, когда фронт надолго застыл недвижимо, первая доблесть — терпение, и не просто выделить кого-то, разве только случай подвернется.

Гнатюк по справедливости разделил подарки, а кисет отложил.

— Подождем, подумаем, — сказал он, — надо, чтобы никому не было обидно, — и дал команду: — Казак Мазуренко, будь добрый, вскрывай вверенную нам бутыль, снимай пробу и докладывай, что там имеется.

Гаврила очень ловко откупорил бутыль, припал к горлышку одной ноздрей и, прижмурясь, втянул в себя воздух. Потом плеснул из бутыли на ладонь, опять понюхал и кинул вино с ладони в рот. Пополоскал нёбо, проглотил и вытянул губы трубочкой. Пока он все это проделывал, пластуны смотрели на него не отрываясь.

— Ну, как? — первый не выдержал Гуща.

— Ка-бер-не, — по слогам произнес Мазуренко. — Самое настоящее каберне, братцы!

Достали кружки, Полунин стал резать сало на закуску.

— Э, нет, — запротестовал Гаврила, — кто же каберне салом заедает. Это ж вино сухое, тонкое, его надо чем-нибудь поделикатней… Грушки сушеные, грушки давайте… А сало потом, когда аппетит разгорится…

Мазуренко быстро двигался вокруг стола, возбужденный и сияющий: расставлял кружки, раскладывал закуску, и под его умелыми руками всему находилось наилучшее место, а стол приобретал живописный и привлекательный вид. Когда все было готово, он три раза хлопнул в ладоши и пригласил товарищей к столу, хотя они и так сидели рядом.

Сержант поднял кружку и произнес тост:

— За тех славных тружеников, — сказал он, — которые помнят о нас и куют победу в тылу денно и нощно.

— Бабы сейчас там главная сила, — со вздохом произнес Гуща.

— За наших славных женщин, — еще выше поднял кружку Гнатюк, — за нашу победу над коварными и вероломными гитлеровскими бандитами.

Пластуны чокнулись и выпили за победу и за женщин, которые ковали победу в тылу. Каждый подумал о своей самой родной и желанной, и в блиндаже на минуту сделалось так тихо, что слышно было, как осыпалась струйка земли за фанерной обивкой.

Судьбу кисета определили на следующий день — было решено принять его на вооружение отделения и пользоваться поочередно. И стал ходить кисет по рукам — то у одного погостит, то у другого, то у третьего. Курили из него и душистый табачок, и крепчайшую махру «вырви глаз», и сушеный березовый лист — случалось и такое. Кисет был предметом зависти во всей сотне, в обмен на него предлагали немало ценных вещей, но подчиненные Гнатюка берегли подарок кубанских женщин и ни на какие соблазны не поддавались. В час короткого солдатского отдыха любили они покурить из того кисета, полюбоваться его рисунком и поговорить за доброй цигаркой о родных краях. Словом, кисет тот был для них уже и не простой, а как бы со значением.

Ранней весной 1945 года пластуны вышли к Одеру. Несколько подразделений с ходу форсировали реку и закрепились на той стороне. Образовался маленький, один из самых первых на западном берегу Одера, плацдарм. Гитлеровцы, конечно, попытались столкнуть наши подразделения в воду, завязался тяжелый бой, который длился несколько дней.

Моста через Одер в том месте не было, подвозили боеприпасы и подкрепление на подручных средствах по ночам, а гитлеровцы посуху непрерывно подбрасывали свежие силы, и защитникам плацдарма приходилось туго. Однако держались.

Отделение Гнатюка заняло хутор — три каменных строения — два жилых и один длинный приземистый скотный двор. Вокруг пустые холмы, на горизонте черная кромка леса. Гитлеровцы бросились в контратаку, и Гнатюку пришлось податься назад, но отойти успели не все: в крайнем доме остались Гуща и Мазуренко.

Гаврила первый сообразил, что их отрезали.

— Слышь, Вася, — оказал он товарищу, — мы с тобой в котел попали.

— В какой котел? — не понял Гуща.

— В окружение, — пояснил Мазуренко, — наши-то назад подались, во-он за тот холмик.

Гуща присмотрелся к тому, что делается на хуторе, и протянул неопределенно:

— Да-а.

— Вот тебе и да-а, — вздохнул Гаврила. — Что делать будем?

— Побачимо, — строго ответил Гуща.

Они завалили входную дверь, шкафами и ящиками забаррикадировали три окна, оставив свободными два — одно смотрело на запад, другое на юг. На их счастье, дом был прочный, как крепость: стены толстые, двери дубовые, окованы железом, окна маленькие, точно бойницы. Комнаты низкие, длинные, похожие на сундуки, набитые неуклюжей рухлядью. На стенах в дубовых рамках пестрые картинки: пастушки, апостолы, рыцарские турниры. И фотографии: хозяин — деревянный человек с усами-щетками, его супруга — пухлая женщина с коровьими глазами, какие-то молодые люди в военной форме — должно быть, сыновья.

— Куркули, — кивнул головой на фотографии Гаврила.

— Хуторяне, — подтвердил Гуща, — сразу видно, что сволочи.

В дверь застучали, потом несколько раз выстрелили. Василий пристроился у окна и ответил из карабина. Завязалась перестрелка. Гитлеровцы стали подбираться к окнам и подошли уже совсем близко, но в это время с нашей стороны по хутору ударили из минометов. Немецкие солдаты оставили дом в покое. Однако ненадолго. За день они четыре раза пытались атаковать его. В последний раз подобрались близко и даже бросали гранаты с длинными ручками. Гранаты пластунам вреда не причинили, а вот одной автоматной очередью крепко задело Гаврилу Мазуренко: в голову, под ключицу и в руку — сразу три ранения.