Жорж Санд. Ее жизнь и литературная деятельность - Александра Анненская

Во-первых, я принимаю участие в заговорах отвратительного старика, которого в Париже называют „Отец Коммунизм“ и который мешает буржуазии продолжать осыпать народ ласками и благодеяниями. Этот негодяй, узнав, что народ страдает от голода, придумал для уменьшения общественных бедствий убить всех детей моложе трех лет и всех стариков старше 60 лет; кроме того, он хочет, чтобы люди не заключали браков, а жили по-скотски. Затем, так как я ученица „Отца Коммунизма“, то я выпросила себе у герцога Роллена все виноградники, все земли своего кантона и могу вступить во владение ими когда захочу. Я поселюсь в них с гражданином „Коммунизмом“, мы убьем всех детей и стариков, установим во всех семьях скотский образ жизни, будем выдавать на пропитание земледельцам по 6 су в день, а сами станем кутить за их счет.

Не думайте, что я преувеличиваю или что я шучу, все это буквально говорится. Вот как рассуждают наши добрые и кроткие крестьяне Черной долины! Не зная их, можно подумать, что все эти нелепости зарождаются сами собой в их суеверных мозгах. Но я отлично знаю их ум и здравый смысл. Они только легковерны, как все люди, которые живут вдали от фактов. В 1789 году фантастический страх распространился, как электрический ток, по всей Франции: всюду говорили, что идут разбойники. В 1848 году место разбойников заняли коммунисты-людоеды; о них не только говорили, их показывали. Всякий кандидат, неприятный реакционерам, к какой бы республиканской фракции он ни принадлежал, превращался в коммуниста в глазах напуганного населения. История отметит в свое время эту интересную фазу нашей эпохи. Потомство с трудом поверит ей».

Жорж Санд сильно возмущалась этой системой запугивания всегда робкого большинства, этим возбуждением одной части населения против другой, этим злоупотреблением именем учения, приверженцы которого не пытались насилием проводить в жизнь свои утопии. «Мы надеемся, – пишет она вскоре по открытии собрания, – что народное собрание с самого начала своего существования откажется от этого преследования призрака коммунизма, который является для одних недобросовестным предлогом, чтобы в зародыше погубить лучшее будущее народа, для многих других – невежественным предрассудком, избавляющим от труда понимать истинное положение вещей. Если бы у нас спросили, коммунисты ли мы, мы бы ответили: если под словом коммунизм вы подразумеваете принадлежность к той или другой секте, мы – не коммунисты. Если вы называете коммунизмом слепое стремление бороться против всякой формы прогресса, которая не является непосредственным применением коммунистических теорий; если вы называете коммунизмом заговор для захвата диктатуры, мы – не коммунисты, так как мы убеждены, что идея о лучшем строе общества может войти в жизнь только путем убеждения. Но если под коммунизмом вы подразумеваете твердое желание, чтобы путем всех законных средств, признанных общественной совестью, установить человеческие отношения на началах справедливости и внести в них этический порядок, – тогда да, мы – коммунисты и смело заявляем это в ответ на ваш честно поставленный вопрос. Если под словом „коммунизм“ вы подразумеваете, что для удержания непомерного роста эксплуатации мы признаем одно только средство: государственное покровительство нуждающимся классам, – тогда да, мы – коммунисты, и вы сами станете коммунистами, как только потрудитесь изучить вопрос, грозящий существованию общества. Если под словом „коммунизм“ вы подразумеваете со стороны государства просвещенную, добросовестную, искреннюю и энергичную поддержку всякого полезного коллективного труда как формы, наиболее широко и целесообразно охраняющей индивидуальную свободу и все законные интересы, – да, мы – коммунисты, и вы с каждым днем будете убеждаться, что должны также стать коммунистами!»

Национальное собрание, избранное при условиях, так картинно изображенных Жорж Санд, естественно, видело главных врагов своих не в присмиревших реакционерах, а в тех самых массах, благодаря которым оно само явилось на свет. Первой заботой собрания и его исполнительной комиссии было стянуть в Париж и его окрестности как можно больше войск. Люксембургские совещания были признаны бесполезными, национальные мастерские закрыты, 150 тысяч рабочих остались без куска хлеба. Эти меры вызвали сильнейшее волнение. В течение четырех дней город был театром ожесточенной междоусобной борьбы. Восстание было подавлено, 14 тысяч инсургентов взято в плен и до суда отправлено на понтоны, все вожаки засажены в тюрьму или преданы суду.

Глубокое уныние овладело Жорж Санд из-за такого неожиданного удара ее мечтам и надеждам. Как идеалистка и художница она с ужасом отступила перед суровой действительностью и навсегда отказалась от участия в политике, хотя еще года два сотрудничала в социалистическом журнале Барбье «La commune de Paris». Вот как сама она описывает свое тогдашнее настроение в предисловии к роману «La petite Fadette» («Маленькая Фадетта»): «После печальных июньских дней, потрясенная и возмущенная до глубины души, я искала в уединении если не спокойствия, то хоть веры. Если бы я была философом, я надеялась бы, что вера в идею может успокоить ум среди ужасов современной истории, но – увы! – я не философ! Я смиренно сознаюсь, что уверенность в неизбежности лучшего будущего не смягчает в душе художника скорби, вызываемой страшными междоусобиями настоящего. Людей действия, принимающих участие в политике, охватывает при всяком положении и обороте дела лихорадка надежды или отчаяния, гнева или радости, торжества победы или горя поражения. Но для бедного поэта, для праздной женщины, которые только созерцают события, не принимая в них личного участия, при всяком конечном результате борьбы одинаково остается лишь глубокий ужас при виде пролитой крови, глубокое отчаяние при виде всей ненависти, всех оскорблений, угроз и клевет, которые поднимаются к небу, как грязный смрад от этих судорожных движений общества. В подобные минуты бурный, могучий гений, вроде Данте, пишет слезами, желчью, нервами – мрачную поэму, драму, полную мук и стонов. Нужно быть закаленному водою и огнем, подобно этому уму, чтобы останавливать свое воображение на ужасах символического ада, имея перед глазами мрачное чистилище земных страстей. В наше время художник, более слабый и более чувствительный, – отражение и эхо подобного ему поколения, – чувствует неодолимую потребность отвратить свои взоры в другую сторону и рассеять свое воображение, перенесясь к идеалу тишины, невинности, мечтательности. Он делает это, правда, по слабости, но не должен краснеть за свою слабость, так как она налагает на него известные обязанности. В те времена, когда главное зло состоит во взаимной ненависти, во взаимном недоверии людей, художник обязан воспевать кротость, доверчивость, дружбу и этим путем напоминать ожесточенным или отчаявшимся людям, что нравственная чистота, нежные чувства и первобытная справедливость еще встречаются в этом мире».