Капитальный ремонт - Леонид Соболев

— Подло и противно, — сказал Морозов, повернув голову к Ливитину и водя рукой там, где был графин. — Подлецов много стало, Николай Петрович! Обидно!..

Это разнеслось над столом явственно, и Шиянов, перестав улыбаться, взглянул в сторону Морозова холодно и строго:

— Петр Ильич, это ваше частное дело! Кают-компанию вряд ли интересуют подобные открытия. Светский человек должен уметь скрывать свои чувства.

— А мне пришлось видеть светского человека, господин кавторанг, которому никак не удалось скрыть, что он трус и подлец, — неожиданно четко и длинно сказал Морозов через стол, бледнея.

— Вы, вероятно, обнаружили его в лишней рюмке, — ответил Шиянов, передернувшись слегка щекой, но очень спокойно. — Господа мичмана, успокойте вашего друга. Напомните ему, что он в кают-компании и что наш молодой гость может составить о ней превратное мнение…

Он повернулся к старшему артиллеристу, продолжая разговор. Неловкость пролетела над кают-компанией, и понадобилось некоторое усилие, чтобы общий говор засверкал, как прежде.

Сквозь двери в коридоре показался рассыльный с вахты; к нему навстречу тотчас же побежал один из вестовых: матросу вход в кают-компанию воспрещен. Матрос попадает в нее только в двух случаях: если он ранен в бою (тогда в кают-компании развернут перевязочный пункт) или если он становится вестовым. Но в том и в другом случае он скорее не матрос, а человек[15]: страждущий или услужающий…

— Прошу внимания, господа! — сказал Шиянов, прочитав поданный вестовым семафорный бланк. Говор затих. — Командир сказал приготовиться к походу к четырем часам вечера. Назначена стрельба. Прошу господ офицеров сейчас же изготовить свою часть. Кому нужно распорядиться, прошу вставать не спрашиваясь!

Несколько офицеров встали, в том числе и Морозов. Он прошел к двери нетвердыми шагами: необходимо как можно скорее привести себя в порядок короткий сон, душ, бутылка содовой и крепкий чай. Поход! К походу нужно быть готовым, какие бы личные неприятности этому ни мешали.

Рояль рванул веселый американский рэгтайм. Лейтенант Веткин обернулся и, увидев, что играет Греве, подсел к нему на ручку кресла.

— Ну, так что дознание? — спросил его Греве негромко, продолжая отчеканивать перебойный ритм быстрыми пальцами.

— Дерьмо твое дело, Иван-царевич… Шиянов на тебя злится, что ты не сумел их разогнать. На тебя валит, говорит, что все из-за тебя вышло.

Греве покраснел.

— Сволочь. Сам небось удрал.

— Говорит, на него замахнулись.

— Врет, подлец! Придумал, чтобы себя выгородить. Кто это видел?

— Унтера. Их Гудков опрашивал.

— Им что прикажешь, то и видели. Струсил, а теперь оправдывается.

— Тебя все-таки придется опросить со всеми онёрами.

— Ладно!.. Гадко, что он на меня валит. А что я мог сделать? Орать?

— Если будет доказан бунт, тогда ясно, что ты ничего не мог, — сказал Веткин.

Греве перешел на медленные торжественные аккорды Грига.

— А будет ли доказан? — сказал он в раздумье.

— Не признаются матросики. Говорят в один голос, что никто на него не замахивался… Ты-то видел?

— Черт его знает, — сказал Греве неуверенно. — Видел, как Шиянов отшатнулся и побежал, как заяц…

— Шиянов теперь в лепешку разбивается, чтобы доказать, что его бить собирались. На меня разорался, почему из дознания этого не видно. Иначе ж ему позор!.. Перед завтраком они с Униловским гадали на кофейной гуще, кто мог замахнуться. Выходит, что Вайлис. Самый ненадежный, хоть и унтер…

Они замолчали, — в кресло около рояля опустился батюшка. Греве весь ушел в клавиши, раздавливая рояль мрачными аккордами. Они торжественно подымались над притихшей кают-компанией. Греве играл хорошо, и его любили слушать. Тяжесть медноподобных звуков постепенно легчала, слабела, таяла в прозрачных трезвучиях дискантов. Когда они замерли в высоте, исчезнув, как легкие облака, батюшка шумно вздохнул.

— Божий дар — музыка! — сказал он растроганно. — Какое очищение раскаяния! Превосходно играете, Владимир Карлович, за душу берете… Как сия штучка зовется?

— «Смерть Азы», — ответил Греве, вставая. — Ну, пойдем к тебе, Веточка, потолкуем…

— Христианская смерть, превосходная музыка, — повторил батюшка с удовольствием и, зевнув, поднялся тоже. — Пойти приспнуть до похода с устатку…

Хранители традиций различают во флотском сне несколько различных наименований: основной — в койке, раздевшись, от двух ночи до половины восьмого утра; утренний дополнительный — часик в кресле после разводки команды на работы; поощрительный — с половины пятого утра до десяти, когда после вахты с полночи до четырех, называемой «собакой», полуофициально разрешается не присутствовать на подъеме флага; высочайше утвержденный — от завтрака до двух часов в отведенное для сего уставом время; предварительный — часик в кресле перед обедом; вечерний дополнительный — минуток полтораста после обеда, если за обедом довелось перехватить лишнего. И, наконец, иногда, после веселой ночи на берегу, случается сквознячок — покрывающий насквозь все время от завтрака до обеда и соединяющий, таким образом, высочайше утвержденный с предварительным. Для «сквознячка» необходимо принять некоторые меры, кратко сформулированные в мнемоническом правиле: «Если хочешь спать в уюте — спи всегда в чужой каюте», страхующем от неожиданных вызовов к старшему офицеру или в роту.

Понимающие люди справедливо утверждают, что хороший флотский офицер должен уметь разнообразно сочетать все эти различные виды сна со службой и уметь засыпать в любое время и в любой позе, чтобы урвать от жестокой службы причитающиеся нормальному человеку восемь часов сна. Урвать же их действительно чрезвычайно трудно: служба флотского офицера тяжела и многообразна. Постоянные вахты, необходимость ежедневно вставать к подъему флага, присмотр за ротой или заведуемой частью, налагаемая общественным положением необходимость бывать в ресторанах до поздней ночи, дружеская беседа в кают-компании, заходящая иногда за рюмкой ликера далеко за полночь, — все эти суровые и трудные обязанности флотского офицера совершенно не оставляют времени для сна. Между тем в любой момент присяга и старший офицер могут потребовать полного напряжения духовных и физических сил, и к этому моменту нужно иметь спокойный ум и отдохнувшее тело — то есть выспаться. Наиболее же философские умы добавляют к этому еще одно соображение: поскольку рано или поздно будет война, в течение которой спать вообще не придется, то в мирное время нужно выспаться авансом.

Двадцатый кубрик, где помещались кочегары восьмой роты, никогда не видел дневного света: внутри линкора, под тремя палубами, далеко от бортов, он так и был выстроен в электрическом свете. Воздух освежался в нем непрерывно гудящими вентиляторами — вдувными и вытяжными, и от этого в кубрике, закупоренном внутри корабля, как консервная банка, был беспрерывный сквозняк. Летом он шевелил над голыми и потными спящими телами расслабляющий горячий воздух; зимой — леденил тела морозной струей. От постоянного сквозняка, разности температуры и от житья в стальной клетке кривая ревматических болезней с появлением на флоте железных кораблей повысилась более чем в два раза. В походе, когда накаленные соседством кочегарок переборки и палуба кубрика поджаривают находящихся в нем людей, из труб вентиляции вместо свежего воздуха льется вода: волна, не в силах поднять тяжкий нос линкора, вкатывается на палубу, заливает на ней вентиляционные грибы, и вентиляция работать не может.

В кубрике матросы живут, как на вечном бивуаке. Человеку нужно: спать, есть, мыться, отправлять естественные потребности, хранить где-то вещи, отдыхать. Если для всех этих надобностей лейтенант Ливитин имел каюту, в миниатюре отображавшую комфортабельную квартиру, и вдобавок — кают-компанию, то для матроса эти общечеловеческие действия раскиданы строителями и уставом по всему кораблю, как от взрыва бомбы, не интересующейся, куда залетят её осколки. Умывальник — двумя этажами выше; место для куренья — верхняя палуба на баке, в дождь, в мороз — одинаково; гальюн — в расстоянии от пятидесяти до трехсот шагов, не считая трапов; часть вещей — в шкафчике, отводимом на двоих, остальные вещи — в большом чемодане в рундуках, куда ходить можно лишь по особой дудке; койка хранится в сетках на верхней палубе, летом впитывая в себя дождливую сырость, а зимой — морозную стылость, выгоняемые после из подушки и одеяла телом самого матроса.

В зависимости от времени дня кубрик служит столовой, спальней, местом для занятий и местом отдыха. Волшебным велением дудки кубрик обвешивается койками, дымится щами, пустеет или забивается людьми, молчит, поет, обливается водой приборки. В кубрике живут тридцать два кочегара четвертого отделения; по этому расчету в кормовое помещение, занимаемое одним человеком — командиром корабля, следовало бы прихватить еще двенадцать матросов сверх всего четвертого отделения.