Сестры-соперницы - Виктория Холт

— Отдай его мне. Я занесу ей платок. Перед тем, как переступить порог, я произнесу молитву. Тебе следовало поступить именно так, верно?

— Думаю, что да, госпожа, но мне было трудно заставить себя…

— Ладно, не расстраивайся, я все улажу. Сложив платок, я направилась в комнату, в которой жила Карлотта. Я постучала в дверь, а поскольку ответа не было, то я открыла ее и вошла. На кровати лежала ее ночная рубашка, шелковая, украшенная тысячью оборок. Как красиво должна была выглядеть в ней Карлотта со своими темными, ниспадающими на плечи волосами! В воздухе чувствовался нежный запах духов. То, что здесь временно жила Карлотта, как-то изменило комнату.

Я тихо подошла к кровати и подняла ночную рубашку. Держа ее в руках, я представляла картину: я — невеста, и ко мне подходит Бастиан. Неожиданно на моем месте оказалась Карлотта, и я почувствовала себя отчаянно несчастной.

Неожиданно я ощутила, что за мной наблюдают. Я резко обернулась. Дверь в прихожую была открыта, и на пороге стояла Анна.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она с сильным акцентом.

— Я принесла платок твоей хозяйки, который она потеряла. Вот он, на столе.

Анна кивнула. Я понимала, что выгляжу глупо, стоя вот так, с ночной рубашкой в руках, и сказала:

— До чего красивая рубашка!

— Ее сшила я, — сообщила Анна.

— Поздравляю. Ты умеешь творить своей иглой настоящие чудеса.

Ее темные глаза смотрели на меня испытующе. Мне вдруг стало казаться, что меня видно насквозь, что эта женщина способна прочитать мои мысли: мою ненависть и желание отомстить Карлотте.

Анна молча подошла ко мне и, забрав у меня из рук ночную рубашку, положила ее на кровать.

Я подумала, что она обладает сверхъестественными способностями и знает, о чем я сейчас думаю. Анна будет охранять Карлотту, как сторожевой пес.

На следующий день я вновь ослушалась мать и выехала на прогулку одна. Я нуждалась в одиночестве, мне необходимо было подумать. Месть! Это чувство заполнило все мое существо. Мне казалось, что план составлен весьма умно: я останусь в стороне, а моя соперница погибнет. Любовь и тоска по Бастиану полностью растворились в этом новом чувстве.

Я отъехала не слишком далеко, когда заметила, что кобыла прихрамывает. Спешившись, я осмотрела копыта и увидела, что одна из подков потерялась. К счастью, до кузницы было всего около мили, и я тут же отправилась туда.

По пути я ласково уговаривала лошадь потерпеть, и наконец мы добрались до места. Ни мне ни Анжелет никогда не нравилось бывать здесь: кузнец — рослый широкоплечий мужчина — был малоприятным человеком, и мы всегда считали, что он, когда стоит у горящего горна, очень похож на дьявола, как будто готов бросить в пламя любого подвернувшегося под руку грешника, обрекая его на вечные мучения.

Томас Гаст был фанатичным верующим. Каждое воскресенье он выступал с проповедями в амбаре, стоявшем неподалеку от кузницы, и многие местные жители приходили послушать его — не потому, что разделяли его религиозную доктрину, а просто желая внимать его пламенным речам. Томас Гаст был пуританином и верил в то, что всякое удовольствие есть грех. В шутку я говорила Анжелет, переиначивая цитату из Евангелия: «Для Томаса Гаста единственный грешник, обреченный на вечные муки, дороже тысячи тех, кто вовремя покаялся».

Наши родители не были в восторге от этих горячих проповедей, опасаясь, что они могут вызвать в округе волнения. Они считали, что всякий человек вправе поклоняться Богу так, как велит ему его внутреннее убеждение, и при этом разумнее всего не навязывать своего мнения другим. Но Томас Гаст придерживался иной точки зрения. Он был уверен в том, что именно он, Томас Гаст, всегда прав, а все, кто хоть в чем-то с ним не согласны, пребывают в заблуждении. Более того, он не собирался оставлять их в неведении и переубеждал ближних своих словами, а если появлялась возможность, как в случае с членами его семьи, то и кожаным ремнем.

У него было десять детей, и все они вместе с бедняжкой-матерью жили в постоянном страхе, опасаясь вызвать гнев главы семьи каким-нибудь неосторожным словом или поступком, которые он мог расценить как греховные.

Это был очень неприятный человек, но, по словам моего отца, превосходный кузнец.

Когда я подвела к нему кобылу, Томас Гаст взглянул на меня с явным неодобрением. Возможно, потому, что моя шляпа для верховой езды была лихо сдвинута набекрень, а может быть, и потому, что пылающая во мне жажда мести придавала мне вид человека, радующегося жизни. Так или иначе, мой вид ему не понравился.

Я сообщила ему о случившемся, и он внимательно осмотрел ногу лошади, мрачно покачивая головой.

— Я была бы очень вам благодарна, если бы вы подковали ее прямо сейчас, попросила я.

Томас Гаст опять покивал, глядя на меня своими горящими черными глазами. Их огромные белки были такими же, как у старого Касвеллина, и это делало Гаста похожим на дедушку — немножко безумным.

Я сказала:

— Чудесное утро, Томас. В такие дни хочется жить и жить, верно?

На самом деле после предательства Бастиана я воспринимала мир не столь уж радостно, но желание поозорничать было во мне неистребимо, а я знала, что любая радость, даже от данной Богом природы, немедленно вызовет бурный протест со стороны кузнеца.

— Вам следовало бы подумать о грехах, переполнивших этот мир, — проворчал он.

— О каких грехах? Светит солнце, цветут цветы. Если бы вы видели, какие в садах мальвы и подсолнухи! А пчелки так и вьются вокруг лаванды…

— Вы всего лишь слабая девушка, — заявил Томас Гаст. — И если вы не в состоянии увидеть мрак греха, окружающего вас, то обречены гореть в адском огне.

— Ну что ж, — подзадорила я его, — таких как я много. Похоже, единственный безгрешный человек — это вы. Одиноко же вам будет на небесах!

— Напрасно вы шутите такими вещами, госпожа Берсаба, — сурово сказал кузнец. — Знайте что Бог следит за каждым вашим шагом и всякий ваш грех учтен. Не забывайте об этом. Все ваши насмешки и шуточки взяты на заметку, и в один прекрасный день вам придется за них ответить.

Я тут же вспомнила о наших свиданиях в лесу, поняла, что Томас Гаст расценил бы их как смертный грех, заслуживающий вечных мук, и вздрогнула, потому что в Томасе Гасте было что-то такое, что заставляло в его присутствии хоть немного, но верить ему.

Я наблюдала за суровым лицом кузнеца, освещенным огнем горна, за тем, как ласково он обращается с лошадью, — он был способен относиться ласково только к лошадям, — и за тем, как он вдохновляется собственными словами, очевидно, представляя себя проповедующим в амбаре.