Россия вечная - Юрий Мамлеев

Выше уже было сказано о характере этой «второй реальности». Здесь же надо выразить ее более четко.

Во-первых, ее наличие ощущалось и ощущается при достаточно необходимом дли этого видении. Можно привести много примеров, но укажем на некоторых «свидетелей».

«В смутных глубинах народного подсознания, как в каком-то историческом подполье, продолжается своя, уже потаенная жизнь…» (Г. Флоровский, богослов и философ).

«Эта вторая жизнь протекает под спудом и не часто прорывается на историческую поверхность» (Г. Флоровский).

«…Тогда в историческом процессе возникают явления и персонажи, сопричастность которым возможна лишь за рамками исторического самосознания… они требуют восприятия… в горизонте «всех времен», в горизонте Вечности. Время историческое соприкасается с временем мира… с тем измерением, откуда приходят боги» (В. Винокуров).

Последний отрывок поражает особенной точностью восприятия исторически «невидимого».

Необходим, однако, не только общий вектор, указывающий на существование этой «второй реальности», но и ее конкретизация — по мере возможности. В сущности, одна такая «конкретизация» может уложиться в целую книгу, если не в тома, тем более что проявления второй реальности возможны, видимо, благодаря некоторым специфическим чертам наличного русского бытия, и, по существу, «вторая реальность» и эти черты русского бытия составляют нечто единое или близкое (поэтому русское бытие и вторая реальность объединены нами в одну концентру).[38] Некоторые «примеры» («второй реальности» или ее восприятия) были приведены выше, хотя и в художественной литературе, но, когда «суть» второй реальности на «примерах» из классики уяснена, я думаю, тогда не составляет труда увидеть эту вторую реальность уже не только в литературе, но и непосредственно в русской жизни. В действительности, ее сколько угодно там (хотя и затаенно), надо только иметь глаз.

Поэтому важно «схватить» концепцию (хотя бы относительную) второй реальности, уже ведь если понять ее, тогда этот план бытия можно будет легко увидеть даже в так называемой повседневной жизни. Постараемся ее «определить». Пожалуй, главная черта: некое выпадение из рациональной поверхности жизни. Я имею в виду, конечно, не «мистику» или «прозрения» и т. д. (это совсем другое), а именно выпадение в «пределах обыденной жизни», которое может происходить и с «обычными» людьми, хотя в России нет «обычных» людей, поскольку в каждом есть хотя бы маленький элемент русскости».[39]

Это может быть также и некий поток бытия, проходящий в сознании людей или отдельного человека, и выраженный, скажем, во внешне как будто «сюрреальном» (скорее просто «многозначимом») поведении и речи. Все же исключительным по силе выражения как второй реальности, так и всей «специфики» русского бытия, о которой мы говорили, является роман «Котлован», созданный гением Платонова (более того, в этом романе явно проскальзывают и моменты, связанные с «Последними отношениями»). Важно, однако, понять здесь два положения: 1) этот роман должен быть познан не только как роман «социальный», но прежде всего как метафизическая книга, в символизме которой выражены некоторые глубочайшие пласты русского самосознания; 2) «эти пласты», выраженные в этой книге, совершенно очевидным образом присутствуют и проявляются в самой русской жизни. Именно в этом ключе должна быть прочитана эта книга, в которой сконцентрировано платоновское видение. Почти каждая сцена, диалог, описание в этой книге (и прежде всего гениальный язык) носят в себе подтекст, который явно ведет в глубины нашей вечной души, в ее, как бы сказали индусы, «вышешу», то есть вечную, неотъемлемую метафизическую особенность той или иной значимой души. Я думаю, что читатель сам может найти и понять все, что мы имеем в виду, при внимательном и медитативном чтении этого романа. Но все же приведу несколько примеров.

1) «- Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Я и сам не знаю что. Мне все кажется, что вдалеке есть что-то особенное, или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу.

— А мы его добудем. Ты Вощев, как говорится, не горюй.

— А ты считай, что уж добыли: видишь, как все стало ничто…»

Здесь речь идет именно о восприятии какого-то момента, вспышки, проблеска этой «второй реальности»: видится «что-то особенное», (хотя «я и сам не знаю что»), оно «вдалеке», и в то же время его уже «добыли» то есть оно уже присутствует, причем присутствует таким метафизически убедительным образом, что «все» (по сравнению с этим) стало «ничто». «Вторая реальность» присутствует здесь как бы параллельно вспышкам осознанности, (следовательно, «между» словами, между «выразимым») и тем не менее она явно «чувствуется» и благодаря ее присутствию меняется даже отношение к наличному бытию («все теперь стало ничто…»). Таких примеров достаточно много в романе, и такого рода «улавливанье» некоего потока бытия (как одной из форм второй реальности) встречается достаточно и в русской литературе вообще.

Все эти своеобразные прорывы (во вторую реальность) происходят на фоне многочисленных картин, сцен, описаний, которые как раз и связаны уже со спецификой русского наличного бытия, где главными чертами являются, например: 1) «Неизвестная тоска»; 2) желание уйти «далеко — далеко отсюда…» (то есть в запредельное); 3) некоторая «озадаченность» перед лицом мира, иногда переходящая в ощущение, что «мы все живем на пустом свете» (то есть феноменальный мир как бы теряет свою «плотность», «устойчивость»); 4) наконец, склонность к некоему «солипсизму»… Таких и другого рода «сторон» много рассыпано в этой книге, и все вместе они образуют специфический аромат русского бытия, безошибочно угадываемый как только русский…

Что еще более важно, в этой книге явно проскальзывают также некоторые моменты, которые являются выражением скрытого присутствия «Последних отношений» или «готовности» к ним в русском самосознании и в русском бытии.

Например, символично и грозно в этом отношении звучит текст, что «мужички» «… хотели спастись навеки в «пропасти котлована». Спасение в «пропасти», в «бездне» — весьма многозначительный намек…

Не менее многозначителен и отрывок, приведенный нами выше, о «мирной тоске» (то есть тоске, когда сняты все противоречия и «тосковать» казалось бы не о чем), в том же ключе и другие тексты, например, о том, что «неужели внутри всего света тоска»…

Здесь важен символизм, связанный с тем, что в любой ситуации сохраняется «грусть», «неудовлетворенность», «лишенность» — что является еще одним скрытым аналогом высшей антиномичности, отражающей трансцендентную Бездну, когда даже владение Истиной парадоксально сосуществует с Лишенностью и Тоской (которые понимаются здесь «позитивно», то есть как «инструменты», «средства» проникновения в то, чего «нет»).

И, когда Вощев поднимает с земли мертвую Настю, он, поцеловав ее, находит «больше того, чем искал».

Иными словами, в «отсутствии» (в смерти), в том, чего «нет» (живой Насти уже нет) — заключено нечто большее, чем в том, что присутствует, чем можно обладать и что можно знать.

Высшая гениальность автора и предназначенность этой книги — неоспорима.

Теперь снова вернемся ко «второй реальности». Это «выпадение» из контекста обычной жизни придают русской повседневной жизни качество, которое можно определить как «фантастичность наличного бытия». Иными словами, самое легкое, самое, казалось, незаметное присутствие в обычной жизни этого «второго плана бытия» придают самым обычным реалиям некоторый оттенок не столько «иррациональности», сколько еле заметной «трансформации» обыденной жизни в «иное». Как будто все идет как обычно, но в то же время с особым «сдвигом» или «привкусом».

Разумеется, приведенные нами «определения» не обнимают все стороны этой льющейся как река, огромной, трудно выразимой второй реальности, в содержании которой нет фиксации определенного «мировоззрения», философии, набора идей, а есть именно параллельный, полуописуемый поток бытия, который никоим образом не может быть «концептуализирован» и «понят» обычными средствами.

В нем, в этом «потоке», могут присутствовать некоторые элементы, вроде бы «определяемые» (например, утробно-онтологический «солипсизм», затаенная вневременность, «алогичность», «высшая нелепость», тоска обыденности, некий «обход» реально-обыденного и т. д.), но настолько разнородные, что здесь бессмысленно говорить о попытке обобщения, к тому же этот поток бытия, возможно, и в принципе по ту сторону «человеческих» обобщений. В то же время он вполне конкретен по эффекту, который он производит в сознании.

«Проявляться» он может, конечно, не только в «повседневной» жизни и «отражаться» потом в литературе, в обратном порядке влияя на жизнь, но и в народных сектах или, скажем, даже в каких-то аспектах Окаянной Руси, о которой мы уже писали выше. Однако здесь (в сектах, например) «вторая реальность» проявляется не в «идеологии», «ритуалах» или в «учениях» — а опять в некоторых еле зримых трансформациях бытия или в его элементах. Но, видимо, именно она (ибо этот поток бытия течет по ту сторону всякого морализаторства, идеологии, «рацио» и тому подобного) придает, например, даже «великой, темной и пьяной» Окаянной Руси привкус самоценности, той «самоценности», которая есть или может быть в любой форме русской жизни (кстати, и в «обыденной») и которая заставила Блока написать знаменитые строчки