Подснежник на бруствере - Константин Лапин

Как-то на рассвете Зоя Бычкова со своей напарницей Ниной Обуховской сменяли бойцов второй роты — продрогших, со слипающимися от усталости веками. Один из солдат сказал, что по нему несколько раз стреляли с левого фланга, не давая вести наблюдение. Зоя решила засесть в его ячейке, чтобы подстеречь гитлеровца. Обуховская осталась в снайперском окопчике.

Не успела Нина приступить к осмотру вражеской обороны, как услышала выстрел. Через минуту до нее донеслись быстрые шаги по окопу. Спешил тот самый солдат, который вызвался показать Зое, откуда стрелял немец.

— Снайпершу вашу ранило! — крикнул он на бегу.

Нина кинулась к подруге. Зоя мотала окровавленной ладонью, дула на нее, как это делают дети, обжегшись.

— Зоенька, что с рукой?

— Палец задело. Помоги перевязать, Нина!

Разорвав индивидуальный пакет, Обуховская перебинтовала руку. Зоя рассказала, как все произошло. Только прильнула к прицелу, как вражеская пуля, угодив в ложу винтовки, срикошетила. Судя по всему, пуля потеряла убойную силу, а то ведь можно было и пальца лишиться.

Обуховская повела подругу в санроту. Девушки успели уйти, как немцы начали кидать мины: враг заметил движение.

Мы с Клавой Маринкиной находились в расположении первой роты. Что за неожиданный обстрел? Неужто враг обнаружил наших снайперов? Покинуть окопы нельзя, нужно вести наблюдение. Может, немец готовит вылазку…

Часа через два, совершая свой обычный обход позиций, в окопе появился капитан Сурков. Ротный доложил о ранении Бычковой. А вечером в землянке Зоя, размахивая рукой с забинтованным пальцем, восхищенно расписывала лейтенанта медицинской службы Свинцова, делавшего ей перевязку.

— Как перевязывает, как перевязывает! Дотрагивается до тебя, аж дух захватывает… Нет уж, ни в какой госпиталь не поеду, к одному Герману буду каждый день ходить на перевязки.

— Значит, теперь совсем и не больно? — спросила Нина.

— Еще как больно! — спохватилась Зоя и погладила бинт. — Кость задета… Пока медсестра обрабатывала рану, я криком кричала. Только и успокоилась, когда Герман перевязывал. Какой медик!

— И собой хорош! — лукаво вставила Клава.

Все засмеялись. Зоя начала открещиваться от Свинцова, что вызвало еще большее веселье. Но я-то знала, о ком думает, кого ждет подруга. Когда поздним вечером в землянку заглянул Булавин и обеспокоенно спросил Зою, не направить ли ее в госпиталь, она так и зарделась от его заботы. Нет, ни в какой госпиталь она не поедет, палец уже почти не болит! И принялась шуровать дрова в печурке, чтобы подтвердить свои слова, а кстати скрыть от нас заблестевшие глаза.

Скоро Булавин поднялся, ведь раненым нужен покой. Зоя протестовала громче всех. За разговорами боль как-то забывается, уверяла она, пусть Петр Алексеевич расскажет что-нибудь интересное…

Если же по вечерам вместо Булавина, занятого батальонными делами, появлялся кто-нибудь другой — чаще всего это был капитан Шор, чья батарея снова стояла неподалеку от нас, — у Зои начинал подозрительно сильно ныть палец.

— Знаете, как шум на боль действует? — жаловалась она. — Так ноет, так ноет — просто душу выматывает.

Ранение у нее все-таки оказалось серьезное. До наступления настоящих холодов Зоя выходила со своей напарницей на «охоту» в качестве наблюдателя, но, когда ударили морозы, больной палец, застывая, ныл на открытом воздухе, как заноза. Зоя стала нашей бессменной дневальной. Одной рукой она наводила в землянке порядок: мела пол, застилала плащ-палатками нары, получала на всех обед, жарко протапливала печь — железную бочку — к нашему приходу.

Возвращаясь с перевязки из медсанбата, стоявшего в лесу, через который мы недавно совершали ночной переход в тыл врага, общительная Зоя успевала заглянуть и в солдатские землянки, и в командирский блиндаж, и в штаб батальона. К вечеру она вываливала на подруг, вернувшихся с передовой, ворох фронтовых новостей. Она-то и принесла первая весть о гибели Клавдии Прядко.

В тот день Шляхова с Прядко «списали в расход» нескольких фашистов. Разъяренный противник дал минометный налет по их окопу. Тяжелая мина разорвалась перед самой снайперской ячейкой: Клавдию убило наповал, Сашу ранило…

На околице деревни Мотовилихи, название которой так напомнило мне родную Пермь, хоронили мы свою старшую подругу. Клавдия Прядко лежала в гробу посиневшая, половины лица не было видно из-за бинтов, искусно наложенных Свинцовым: осколок мины снес ей полчерепа. Хорошо, что раненая Саша не видит ее такую!.. Винтовочный залп в сторону врага, по крышке гроба застучали комья мерзлой земли.

После похорон я сходила в медсанбат попрощаться со Шляховой: утром ее должны были увезти в госпиталь. Что я могла ей сказать, чем утешить? И нужны ли вообще слова в такие минуты? Саша лежала на койке, глаза закрыты, губы прикушены. На меня посмотрела долгим, долгим взглядом.

— Передай, Люба, девочкам, чтобы не плакали… Чтобы мстили за… за нашу… Клавушку! — Не сразу она смогла выговорить дорогое имя.

На столе, покрытом белой клеенкой, вытянулся раненый, его только что доставили с поля боя. Невысокий, со смуглым приятным лицом лейтенант медицинской службы быстро и ловко обрабатывал рану. Заметив, что на него смотрят, лейтенант повернулся к нам, вытер лоб тыльной стороной ладони.

— Смотрите, девчата, как правильно накладывать повязку. В бою пригодится.

Значит, это и есть военфельдшер Герман Свинцов! Знающий, умелый медик, симпатичный парень! Понятнее стало, почему не одна девушка вздыхает по нему. А он со всеми одинаково приветлив и ровен, прежде всего думает о своем деле. И все же, не скрою, было приятно его внимание. Когда, поцеловав Сашеньку, я выходила из палатки санбата, Герман помахал мне рукой.

Всего неделя прошла со дня гибели Прядко — и новая потеря: убита Соня Кутломаметова. Та самая Соня, которая столь умело замаскировалась на учениях, что командир не мог обнаружить ее до тех пор, пока не наступил на «кочку», где она затаилась. Та Соня, которая совсем недавно, стоя у открытой могилы, клялась отомстить за Прядко.

До чего же не похожи были друг на друга эти напарницы — тоненькая, как былиночка, белолицая и кареглазая Соня и курчавая, сильная, суровая на вид Шура Виноградова. Шура воспитывалась в детском доме, не знала материнской ласки. Не потому ли она и к подругам обращалась по фамилии, могла в запале срезать острым, как бритва, словцом. Лишь молчаливую, тихую Соню она звала по имени, уважала за меткость, дорожила ее дружбой. А Соня привыкла чувствовать себя за широкой спиной напарницы, как за каменной стеной.