К долинам, покоем объятым - Михаил Горбунов

И еще была печальная повесть о чешках.

Что такое чешки и почему именно чешки, по сию пору неведомо было Говорову, ибо этот, как выяснилось, род детских тапочек совсем не фигурировал во времена, когда его дочь была в возрасте Манечки. Теперь ему смутно вспоминались дешевая пестрота ситцевых да байковых рубашонок на тощих вешалках детских магазинов или, что было чаще, одежонка, перешитая из ношеного, маминого, или диковинно красивые — известно было, что «эрзац», «до первой стирки», — платьица толкучек, назойливо протягиваемые женщинами, женами вернувшихся из поверженной Германии солдат, а больше перекупщицами с обсыпанными пудрой лицами и выщипанными бровями…

Но это было давно… Говоров знал, что теперь едва ли не лучшими поставщиками спортивной обуви признаны на мировом рынке чехи, и, вероятно, тут надо было искать корни слова «чешки»… Сегодня эта легкая и мягкая обувка из тонкой кожи освободила тысячи мам и бабушек от обычного корпения над шитьем и крахмаленьем детских тапочек, обязательных на всякого рода утренниках и представлениях. Теперь девочки легко, как бабочки, порхают в чешках, до слез умиляя родителей…

Такой утренник — новогодний — готовился и в Манечкином детском садике, и главной его частью должно было стать выступление танцевальной группы, в которую, естественно, входила Манечка, если вспомнить балетный кружок, который вел «настоящий артист». Правда, незадолго до праздника, как это нередко бывало с ним, «артист» исчез — по причине, не обязательной для широкого оглашения, тем более среди детей, и подготовку танца, без которого не мыслился утренник, взяла на себя по поручению директрисы Нины Григорьевны старшая воспитательница Берта Борисовна.

Утреннику придавалось повышенное значение: как раз шел смотр детских садов, ожидалась комиссия, от которой, как от брошенного в воду камня, неизвестно, какие еще пойдут круги. К тому же шел слух, что на утренник придет дедушка Нонночки Нелепп, занимающий высоченный пост на ниве дошкольного воспитания детей. Да ладно бы один, а то пожалует с супругой, с этой мегерой, при упоминании о которой у Нины Григорьевны шли по лицу красные пятна: она с ней уже «имела дело» из-за Нонночки.

Ближе к утреннику атмосфера накалялась и накалялась, и танец «Бусинки», представлявший собой круговое движение как бы нанизанных на нитку десяти девочек в белых, украшенных елочными блестками платьицах, рождался в муках отбора исполнительниц, и судьба Манечки висела на волоске. Нину Григорьевну, пришедшую как-то на репетицию, сильно смутил ее невзрачный росток, и Манечке грозил переход в массовку, в общий рой «снежинок», где никто тебя и не заметит… Однако Берта Борисовна видела некую композиционную хитрость, милую комическую завершенность танца, когда у возглавляемой пышнотелой Нонночкой Нелепп вереницы «бусинок» будет этот «хвостик», эта уморительная обезьянка. Манечка осталась.

Можно догадываться, каких переживаний стоила Манечке подготовка к утреннику, когда не расположенная «ко всякой ерунде» баба Люда, к тому же совсем и забывшая, как это делается, шила Манечке «пачку», когда Манечка с дедом Демьяном, хорошо знавшим сеть городских пивных, но не галантерейных магазинов, искали по городу белые чулочки, когда по вечерам, в темноте пропахшего пылью закутка, чудовищный храп деда Демьяна не мог перебить в Манечке отчетливо рисовавшихся картин утренника, феерического кружения «бусинок»… Честолюбивую душу Манечки грызло лишь, что никто из ближних не будет свидетелем ее триумфа: отца, в то время с головой ушедшего в эпопею с третьей мамой, она вообще не видела, а деду Демьяну, порывавшемуся пойти на утренник, отказала сама — это была не та фигура…

В дальнейшем утренник вставал перед нею в каком-то красном тумане — как Берта Борисовна впускала в зал из коридора нетерпеливо толпившихся «бусинок», как Манечка уже видела вспыхивающую лампочками елку, вдыхала запах по-домашнему нагретой хвои, а там, в зале, вокруг елки ярусами расположились с ожидающими, взволнованными лицами зрители. В центре сидел, начальственно уперев руки в колена, полный, лысый человек в темном, при галстуке, костюме, а рядом с ним опустившая в мех подбородок, тонко прищурившаяся женщина. Почему-то мгновенный взгляд Манечки выхватил в потонувшем, как в дыму, зале именно этих двоих, но тут из охватившего ее оцепенения Манечку вывел еле расслышанный, она хотела верить — не к ней относящийся, сдавленный голос Берты Борисовны:

— Что это такое?!

Берта Борисовна с ужасом глядела на ее ноги: вместо чешек на Манечке были, пусть и новые, и белые, но туфли, к тому же купленные на вырост, — те самые, которые совершенно уже разбитыми увидел на выходящей из вагона Манечке Говоров… Поняв весь ужас положения, Манечка сбросила туфли и, пытаясь выразить своим обезьяньим лицом, что вот, мол, как все просто решилось, пытаясь убедить в этом Берту Борисовну, пританцовывала перед ней, готовая побежать в зал в одних чулках: никто ничего но заметит…

Но Берта Борисовна прошептала срывающимся голосом:

— В группу! В группу! — И захлопнула перед Манечкой дверь.

В группу на детсадовском лексиконе значило — в комнату, где протекала будничная Манечкина жизнь в круглосутке, невыразимо тошную ей в эти минуты, когда, сидя на своей кровати со злополучными туфлями в руках, она слышала раздиравшую ей душу музыку «бусинок» и ощущала легкое подрагивание пола от топота счастливых подружек.

…Решено было ехать «приодеть» Манечку. Была суббота, свободный от службы Говорова день, а строго соблюдаемый им режим работы дома, за письменным столом, все равно оказался нарушенным.

В том, что Манечка явилась пред очи московской бабушки в весьма затрапезном виде, содержался без труда распознанный ею укор бывшей свекрови, сквозь годы пронесшей обиду за сына, которого в свое время, несмотря на свое долготерпение, оставила Ирина Михайловна, в буквальном смысле бежав с малым ребенком на руках. Те далекие годы нет-нет да и отзывались в Ирине Михайловне смутной и тяжелой памятью. С течением времени все случившееся ставилось в вину только ей, и за эту «вину» она словно бы расплачивалась Игорем, которого год от года все более приближал к себе дом свекрови.

Ирина Михайловна как могла боролась с этим, но чувствовала, что проигрывает, и, очевидно, доля свекровьего влияния была в том, что Игорь принял довольно настороженно решение матери о браке с Говоровым. Дети вообще никогда не подозревают в родителях высоких страстей, тайных движений души, они для них устойчивая, надежная в обращении схема… А может, это было продолжением горько узнаваемой Ириной Михайловной наследственности…

Во всей этой истории особняком стоял дед Демьян, не бывший родным отцом сыну бабы Люды. Человек, по натуре легкий и добрый, в прошлом бравый майор, он понимал Ирину Михайловну, незримо держал ее сторону, постоянно рискуя навлечь на себя гнев бабы Люды, у которой, как ни странно, был под каблуком. Ирина Михайловна платила ему чуть ли не дочерней привязанностью, и однажды, будучи в командировке в Москве, он даже нанес визит Говоровым.

Разумеется, было застолье, и Говоров увидел перед собой типичного отставника, веселого кутилу. Теперь, в шестьдесят лет, он был толст, здоров, полон сил, и если казался чем-то озабоченным, так только тем, чтобы о посещении им Говоровых не проведала его «супружница», от которой он «оторвался» в Москву. Говоров, глядя на его искрящиеся весельем глаза, красно-яблочные щеки, круглый живот, в котором, вероятно, могла поместиться бочка, проникся к деду Демьяну своеобразной симпатией: при всей разности натур что-то их сближало.

Вдохновителем «противоборствующих сил» была баба Люда. Второе позднее замужество Ирины Михайловны, ее отъезд в Москву она восприняла как некое предательство. А может быть, страх перед жестокостями мира руководил несчастной свекровью, видевшей в Ирине Михайловне какое-то спасительное прошлое и вот теперь «обманутой» ею. В «подкинутой» бабе Люде Манечке, в фатальном невезении Игоря был какой-то жуткий родовой рок, из которого «вывернулась» Ирина Михайловна, и Манечка была отправлена в Москву «бедной сироткой», как бы в напоминание ей о ее «грехе».

В смутном переплетении отболевших, отпавших связей душа Ирины Михайловны, будто свеча в рассветном окне, просила побережения, одна она вызывала тревогу Говорова. Странно было, что сама Ирина Михайловна как бы подпадала под бремя своего «греха», и вот тут-то ее боли передавались Говорову, явление Манечки воспринималось им как продиктованная жизнью необходимость, и ради Ирины Михайловны он готов был на все…

Манечку с Мухамедом они нашли на детской площадке у качелей. Но не качели владели воображением Манечки, они были для нее пройденным этапом. Еще вчера, ведя наблюдение за ней с балкона, Ирина Михайловна, подозвав Говорова, дрожащей рукой показала, что выделывало на качелях дитя круглосутки, вне сомнения красуясь перед Мухамедом. Тонкие Манечкины ноги в больших растоптанных башмаках взлетали выше перекладины качелей, будто Манечка решила прокрутить «солнце», и она прокрутила бы его, если бы на то была рассчитана ходящая ходуном конструкция, — таким холодным вызовом горело ее обращенное к балконным наблюдателям лицо.