Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кроме этой историко-культурной предпосылки европейского экспансионизма, Симона указывает еще одну – процесс централизации феодальных уделов в национальные государства.
В несколько более поздних записях размышлений Симоны о повиновении и свободе можно найти записи, где феодально-иерархическая система отношений, предшествующая централизации, представляется ей, наряду с прямой демократией греческих полисов, одной из наиболее «чистых» форм общественных отношений, где скверне, исходящей от Великого Зверя, находится менее всего места.
«Свободна именно сверхъестественная любовь. (…) Наоборот, свобода без сверхъестественной любви (…) совершенно пуста, как простая абстракция, и не имеет ни малейшей возможности когда-либо стать реальной. (…) Нужно, чтобы и любовь горожанина к городу, вассала к сеньору была любовью сверхъестественной.
Верность есть признак сверхъестественного, ибо сверхъестественное – вечно.
(…) Феодальная связь, превращая повиновение в род отношений человека с человеком, весьма уменьшает часть, достающуюся Великому Зверю.
Еще лучше закон.
Следовало бы повиноваться или только закону, или некоему человеку. То есть почти как в монашеских орденах. И обустраивать город, исходя из этой модели2. (…)
Повиноваться сеньору, человеку, но нагому, не облеченному величием, заимствованным от Великого Зверя, но предстающему в величии одной лишь присяги»3.
Отношения феодального вассалитета, основанного на «одной лишь присяге», видятся Симоне гораздо более сохраняющими человеческое достоинство как в сеньоре, так и в вассале, чем и абсолютистская монархия, и современная представительная демократия, делающая даже свободно избранного президента «депозитором коллективной силы» – государства.
«Гражданский дух, сообразный тому греческому идеалу, мучеником которого был Сократ, совершенно чист. Человек, кем бы он ни был, рассматриваемый просто как человек, тоже полностью лишен силы. Если ему повинуются в этом качестве, то повиновение абсолютно чисто. Таков смысл личной верности в отношениях, основанных на субординации: она не затрагивает гордость. Напротив, выполняя приказы человека как депозитора некой коллективной силы, будь то с любовью или без любви, мы унижаем себя».4
Строй, основанный на силе государства, абстрагирующего себя от личности и закона, объявляющего себя самодовлеющей ценностью, не только унизителен. Он еще и снабжает агрессивное начало, свойственное и болеее ранним формам государства и, потенциально, всякому человеческому коллективу, опасным фетишем «нации».
«Всякий народ, который становится нацией, подчиняясь централизованному, бюрократическому и военному государству, сразу же становится и на долгое время остается бедствием для своих соседей и всего мира. Этот феномен присущ не германской крови, а государственной структуре Нового времени, во многих отношениях сходной с политической структурой, выработанной Римом. Почему это так, быть может, трудно представить с полной ясностью; но что это так, ясно вполне. Одновременно с тем, как в той или иной стране возникает нация под властью государства, возникает новый фактор агрессии (…) До тех пор, пока между людьми не установятся другие связи, кроме тех, которые осуществляются через государство, государства будут продолжать систематически и периодически организовывать взаимное убийство подданных друг друга и никакое давление со стороны общественного мнения, никакие усилия доброй воли, никакая международная комбинация не будет в состоянии помочь избежать такой судьбы».5
В самом конце статьи Симона делает, в самой краткой и общей форме, предположение, что, возможно, после распада национальных государств Европа придет к таким видам организации, как «небольшие городские общины» (имея в виду, как можно понять, что-то подобное античному полису или средневековым итальянским городским республикам), или как феодальные уделы, или нечто смешанное из того и другого. Войну этим не искоренить; но войны между малыми, примерно равносильными общностями, которые, по причине ограниченности всех ресурсов, вынуждены беречь людей и материальные ценности, представляются Симоне куда меньшим злом, чем войны централизованных государств, чьи военные машины перемалывают в прах миллионы жизней. Не менее важно для нее, что «и тот и другой (виды организации. – П. Е.) более плодотворны и благоприятны для лучших форм человеческой жизни, чем централизация, выпавшая на долю людей римской эпохи и людей нашего времени»6. Симона не поясняет свою мысль подробно, но по другим ее сочинениям можно понять, что имеется в виду: ненарушенная связь города с сельской округой и городского населения с землей; возможность прямой демократии в республиках-полисах, а в феодальной системе подчинение на основе личной верности – то есть естественно-человеческий, а не обезличенно-бюрократический тип иерархии; сохранение патриотизма в виде любви к малой родине, красоте ее природы и красоте творений человеческих рук на ней, – любви, не запятнанной культом государства, национализмом и шовинизмом; культурное многообразие и плодоносность, по примеру греческих полисов классической эпохи или средневековых городов.
Чаемое Симоной общество, по логике вещей, должно отказаться от крупного производства, вернуться к ремесленному и мелкопромышленному труду. Отказаться, возможно, от некоторой части современной инфраструктуры, а в военной сфере – от авиации и тяжелых вооружений, вроде ракетной и дальнобойной артиллерии, не говоря уже об оружии массового поражения.7 (Гипотетически это можно было представить как результат уничтожения крупных производств и арсеналов в результате большой войны.) Впрочем, в последних, лондонских работах Симона перестает рассматривать возможность создания политической структуры, способной заменить национальные государства, сосредоточившись преимущественно на духовной стороне чаемого преобразования и на поощрении развития внутри национального государства других форм человеческого объединения, которые бы не отождествляли себя с государством и нацией.
I. Постоянство и изменения в национальных характерах
В рамках последних событий возвращаются старые фразы; снова говорят о «вечной Франции» и о «вечной Германии»; место прилагательного достаточно хорошо показывает его важность. Следует разобрать раз и навсегда эти формулы и понять, имеют ли они смысл. Ибо ни войну, ни мир невозможно постичь тем же самым способом, сообразно тому, имеют они смысл или нет. Если некоторая нация, вредящая другим, является такой извечно, единственная цель, с которой можно хоть вести с ней переговоры, хоть воевать, – это ее уничтожить или по меньшей мере оковать такими цепями, которые продержались бы несколько столетий. Если какая-то нация любит мир и свободу и для себя, и для других
