Время талых снегов - Сергей Наумов

— Маскировка.

И пояснил: бензовозы пустые, в них нет. горючего. Попросил не убивать его. Он многосемейный отец и единственный кормилец. Веретенников и сам видел — немец не кадровый, штатский. Он оставил его в пещерке, предоставив возможность самому выбираться из создавшегося положения. И пошел на юг, решив навсегда покинуть квадрат-ловушку. И тут он услышал стрельбу. Кто-то охотился в его владениях. Интересно, на кого же? Стреляли на стыке двух проселков возле ущелья погибших. Веретенников поспешил. Он бежал по знакомой, едва заметной тропинке и скоро выскочил к ущелью. Здесь шел бой. Он увидел до полуроты немцев, охвативших полукольцом невысокую гору, где засели какие-то люди.

«Югославские партизаны», — решил сержант и замер, ожидая развязки.

У него было четыре гранаты и шмайсер с тремя запасными рожками. Он у немцев в тылу. И позиция что надо. Но, ввязавшись в бой, он рисковал.

Немцы подбирались все ближе к вершине, откуда раздавались редкие очереди.

Если бы позиция была другой, Веретенников никогда бы не ввязался в схватку. Ему было искренне жаль зажатых на вершине партизан. И он ударил из своего укрытия. Бил короткими очередями, как на стрельбище. Немцам некуда было деваться. Они сами оказались в ловушке. И тогда офицер повел их на штурм веретенниковского укрытия.

Сержант израсходовал четыре гранаты и отбросил немцев на исходные. Группа на вершине оживилась и атаковала немцев по фронту, тем более что гитлеровцев оставалось немногим более полутора десятков человек. Партизаны вели огонь прицельно и точно, и вскоре на склоне остались лежать последние из отступающей группы.

Высокий седой человек в маскировочном комбинезоне остановился перед укрытием Веретенникова и, сложив ладони рук рупором, крикнул:

— Эй, товарищ, выходи!

Веретенников от удивления привстал из-за камня, не теряя осторожности, спросил:

— Вы кто? Почему говорите по-русски?

— Это я вам должен задать вопрос: почему вы говорите по-русски?

— Вы партизаны? — крикнул сержант.

— Нет.

Веретенников встал и, спотыкаясь, медленно пошел по склону, уже понимая, кто перед ним.

В бункере было светло. Двое офицеров цедили коньяк и вели неторопливую беседу.

— Ты любишь убивать потому, что ты смертен и знаешь, что придется умереть. Ты мстишь за свою будущую смерть, — говорил тщедушного телосложения худощавый немец в форме абвера.

— Кому-то нужно делать грязную работу, Зигги. Поэтому я и пошел в СС.

— А я не хочу. Для меня интересна игра умов. Победить умного противника — это удовольствие. И ты не откажешь в моем поиске. Он последний, Гельмут.

— Что ты несешь? — притворно поднял брови оберштурмбаннфюрер.

— Ты знаешь. И не хуже меня. С лейкемией не шутят, как с Кальтенбруннером. Так-то вот, оберштурмбаннфюрер Хёниш.

— Ты еще доживешь до победы, Зигги.

— До чьей победы? Германия опять проиграла войну. И все из-за этой проклятой камарильи во главе с обожаемым фюрером,

— Зигги, ты с ума сошел!

— Ефрейтор не должен командовать вооруженными силами.

— Там генералитет.

— А-а, — махнул рукой капитан, — клянусь святой Кунигундой, они боятся этого психа, им везде чудится гестапо. Я сожалею, что покушение не удалось. Может быть, мы и вышли бы из войны. С Западом — наверняка. Фюрер — новый Бисмарк. Как же! Он даже не его тень.

— Тебя нужно расстрелять, — угрюмо пробормотал Хёниш.

— Я уже расстрелян, Гельмут, — судьбой. Я наци, но не дурак и не предатель. И я молился нашим богам. А сейчас нам нужно знать, что задумали русские. Для этого я должен увидеть и услышать их. И сосчитать. Я сыграю глухонемого пастуха, как в Греции, помнишь? Ты не можешь сказать, что я не умею пасти овец, Гельмут. Я принес тебе сведения о дислокации партизанского отряда на блюдечке.

— Русские не греки. Они раскусят тебя.

— Нет. Старый лис не знает промахов. Я сработаю, как надо. И ты возьмешь их. Все-таки рота СС.

Они помолчали. Хёниш внимательно смотрел на приятеля.

— Бороду я, слава богу, отрастил заранее, — нарушил молчание Зигфрид Рутт, — лохмотья достать нетрудно.

— Ты возьмешь с собой оружие. Парабеллум и две гранаты.

— Упаси боже. Ты, Гельмут, незнаком даже с азами разведки. Тебе бы все пиф-паф. — Рутт по ребячьи засмеялся.

— Твое счастье, что у тебя нет татуировки, — пробормотал Хёниш.

— Да. Это мое счастье. Только идиоту могло прийти такое в голову — группу крови нанести на кожу тушью.

— Мы не думали проигрывать войну, — буркнул Хёниш, — зато...

— Нету у нас «за то», Гельмут, — тихо произнес Рутт, — у нас осталось только «за это». Чем больше русских погибнет на фронте, тем легче будет потом начать все сначала. Американцы и англичане не захотят терять Германию.

— Ты все знаешь, на то ты и абвер, — ехидно процедил Хёниш, — А скажи, друг детства, Зигфрид Рутт, как и куда бежать мне, эсэсовцу, любившему убивать?

— Лучше всего сделать пластическую операцию лица и вырезать проклятую цифру вместе с кожей. Паспорт можно всегда купить. Я бы ушел в Швейцарию.

— Зачем что-то делать с лицом?

— Вы все любили сниматься с жертвами. Вашими лицами завалены все досье контрразведки русских... и американцев тоже.

— Ты прав.

— Двадцать третий сообщал, что и четвертая группа русских будет заброшена по воздуху. Я что-то не видел парашютистов.

— Они изменили решение в последний момент.

— По-моему, они еще не приняли решения. Они просто исчезли.

— Да. Кройшу не повезло. До сих пор не могу понять, как горстка русских расправилась с двумя взводами СС?

— Это особые люди, Гельмут. Их собирали со всего фронта, а может быть, и фронтов. Кройш был зауряден, просто служака.

— Они все равно придут к Отшельнику.

— А если нет? Что-то долго он молчит. Может быть, заболел?

Рутт помолчал, поиграл стеком, потом четко сказал:

— Я пошел спать. Распорядись достать овец и все принадлежности пастуха. Мне нужно еще обработать кислотой руки. Чтобы собака привыкла ко мне, я должен ей устроить настоящий пир. Для этого нужно мясо.

Хёниш кивнул, прикрыл глаза и поджал губы, как это делал всегда, когда требовал от мозга максимального напряжения.

Пастух был низкоросл, хлипок, с выцветшими, тусклыми глазами. Одет в холщовую поддеву, стоптанные чувяки, голова покрыта засаленной шляпой. С ним была собака.

На все вопросы он мотал головой и только мычал, потом написал прутом на песке — «Лука».

— Глухонемой он, — первым догадался Присуха, — а зовут Лука. Только как же зовут, если он не слышит?

— А мы сейчас проверим, — усмехнулся Щеколда.

Он сзади бесшумно подошел к пастуху и выстрелил из пистолета над ухом Луки. Тот даже не повернул головы.