Тонкая нить (сборник) - Наталья Арбузова

Нет, не вернулось. Вот уж в Дмитровском на большой дедовой пахотной земле совхоз. Быстро, на удивленье быстро разрушается прекрасно заведенное дедом хозяйство. Сквозь волчцы и тернии продираемся мы к ветшающим постройкам дедовым, чтоб созерцать мерзость запустенья.

Ан глядь – порой веселой мая по лугу вертограда среди цветов гуляя, сам-друг идут два лада. Мы слушаем поучительную их беседу. «Но кто же люди эти, – воскликнула невеста – хотящие, как дети, чужое гадить место?» – «Им имена суть многи, мой ангел серебристый. Они ж и демагоги, они ж и анархисты». – «Поведай, шуток кроме, – спросила тут невеста, – им в сумасшедшем доме ужели нету места?» – «О свет ты мой желанный! Душа моя ты, лада! Уж очень им пространный построить дом бы надо». Алексей Константиныч Толстой слышал и старательно записал этот содержательный разговор, после чего медленно растаял в воздухе, причем борода исчезла несколько позднее всего остального.

Прочь, скорее прочь от поруганного родного пепелища! Из Дмитровского рукой подать до Орла, туда въезжаем мы в 20-х годах. А вот и мои осиротевшие кузины бегут в советскую школу, оборванные и стриженые. Поток-богатырь что-то ворчит в том духе, что де ведьмы хоть голы и босы, но по крайности есть у них косы. Мы пристраиваемся к окну класса в помещении бывшей гимназии. Гоголь сам некогда преподавал в Петербурге в пансионе для благородных девиц, сирот погибших русских офицеров. Того для и проявил он внимание к образованью кузин моих, находящихся в том же печальном положении. Как раз идет урок его же предмета – истории. Но не истории государства российского, а русского бунта, который не приведи бог видеть. Класс разбит на бригады, за бригаду отвечает урок один бригадир. Он читает на память чертово поминанье: Степан Разин, Иван Болотников, Емельян Пугачев. В соседнем классе идет урок по советской комплексной программе. Тема урока – утка. Дети одновременно учатся писать слово «утка» по-русски и по-немецки, рисовать утку, петь песню про нее и отвечать, в чем состоит ее практическое примененье. Какого предмета изучить не успеют – не беда, жизнь научит. Главное системный подход, tout comme chez nous.

10

В Москву, в Москву, как три сестры! Пусть мелькают перед очами нашими провинциальные городки. На выезде обязательно улица Урицкого, коего дурные дела мне неведомы. Летят мимо дома отдыха с осколками бетонных статуй на спортивные сюжеты, чудом прилепившимися к обнажившейся арматуре. Сбегают к Оке бетонные лестницы, обрушившиеся, как в страшном фрейдистском сне. Сыплется едкая штукатурка, крашенная в немилосердный желтый цвет, и вся Россия кажется сплошным желтым домом. Но пока еще не запакощенная в проезжаемом нами году родная Ока безмятежно течет в отмелях. Мы умиротворились, залюбовались, задумались вместе с лошадьми нашими. И вот промахнулись, пролетели до Нижня Новгорода.

Здесь тоже в отмелях, только много шире, обнимается Ока со старшею сестрицей. Вниз по Волге-реке, с Нижня Новгорода, снаряжён стружок как стрела летит. Нижегородский кремль глядит ему вослед из-под ладони. То и я гляну с Нижнего, со крутой горы, на кормилицу Волгу-матушку. Пошла плясать передо мной восхитившая сердце мое Россия. Что брошу я ей под ноги, какую цену дам за красу – природы совершенство? Только жизнь мою, боле ничего не имею.

От Нижня Новгорода на север, со станции Сухобезводная лесами, раскольничьими местами, мимо советских лагерей за ржавой колючей проволокой. Через печальные вятские края сурового отца моего. Угрюмый край, туманный край! В мордовскую инородческую глушь, что таит зловещую опасность. Ржавеет оружие всех родов на туго набитых военных складах. Гремят взрывы, текут в реки отравляющие вещества всех сортов, покрывая землю мутантными ядовитыми грибами безобидной внешности. Плывет мыльными пузырями средь песчаных отмелей запоздалое зло неумной советской власти, что мечтала весь мир отпугнуть от заборов своих, за которыми творились нехорошие дела, и навсегда сохранить мелочное превосходство над нищим, ста отравами травленным народом. Сохранить свои паршивые лососевые консервы в продуктовых заказах, плохонькие тряпки в валютных магазинах и радоваться не абсолютному своему сомнительному благополучию, но скорее окружающему еще большему убожеству. За такое счастье голубка наша советская власть готова была уничтожить половину человечества. И вот теперь мы, очарованные странники, глядим сверху на прожилки прекрасных рек наших, вздрагивая от взрывов и тяжелых предчувствий.

Полно-тко летать нам над любимой и несчастливой страной своей, подобно Фаэтону, не справившемуся с огнедышащими конями. Давно уж оторвались от земли копыта лошадей наших, и пелерина молчаливого Гоголя плывет как тучка позади красной свитки черта. А тот давно уж на козлах. На землю, и пусть колющееся в кармане моем гусиное перо из Сулы вновь станет пером сатирика, а не поэта. Сам Гоголь в том пример мне.

На обратном пути через Нижний Новгород вышел наперерез бричке нашей молодой кудрявый реформатор Борис Немцов. Посмотрел на меня пронзительным взглядом и сказал так: «Коли уж ты, старенькая голубка, припожаловала к нам в Нижегородскую губернию, так не получишь более пенсии деньгами, но будешь получать талонами и отоваривать их неукоснительно в государственных магазинах Нижегородской же губернии». Черт из кармана моего шепнул явственно: «Не вздумай, мать моя, согласиться. На нижегородском базаре вдвое дешевле». Я, проигнорировав то обстоятельство, что походя стала чертовой матерью и того гляди русский человек ко мне кого-нибудь пошлет, отвечала поспешно: «Благодарю, но я к Московской губернии приписана». Реформатор расщедрился: «Можно и переоформить», – но я покачала головой, как настропалил меня черт: «Спасибо, нет». Кудряш поджал губы и ответил совсем уж по-нашему, по-орловскому: «Была бы честь предложена, а от убытку бог избавил». Потом встряхнулся, вошел в новую роль и прицепился к бричке нашей: «Что, иномарка? Сменить, пересесть!» Тут поднялся с походного ложа своего Поток-богатырь и дал отлуп реформатору: «Ты к нашей-то телеге своих лошадей не припрягай. Гляди, осерчаю! Ишь выискался, из молодых, да ранний. А это ты видел?» Какой жест он далее изобразил, мы, право, не видали, хоть и был он сложен из десницы богатырской. Справедливости ради следует сказать, что кудряша убрали раньше, чем я успела записать наши достовернейшие приключенья, а ругать уже побитого нехорошо. Но уж пусть остается так как есть, карте место.

На нашей перебранке в Нижнем дело не кончилось. До Москвы не доехали, как явился еще один птенец гнезда ельцинского, тоже из молодых, да ранний. Он потерся рыжим котом по имени Чубайс об ноги мои и замурлыкал: «Всё путем, всё поделим согласно предложенью господина Шарикова Полиграфа Полиграфыча, а тебе мяучер». Поток-богатырь топнул богатырской ногой, аж высек искры из щебня, коим подсыпали вечно ремонтируемое шоссе, и сказал гневно: «Кабы раньше попался нам эдакий шут, в триста кун заплатил бы он виру. Да этот твой лягушиный мяучер вроде того ордена, что все равно получишь, хочешь жни, а хочешь куй». Чтоб не иметь дела с богатырем нашим, Рыжий прикинулся мертвым, неначе кот Мурлыка у Василия Андреича Жуковского, и повис вниз головой, зацепившись задними лапами за полосатый въездной шлагбаум у заставы. Что мышей сбежалось кота хоронить! Пустились в пляс, как в «Щелкунчике», и запели тоненькими голосами:

Мурлыка был бешен,На драке помешан,За то и повешен.Радуйся, наше подполье!

Что касается меня, то я сыграла в этой пиесе роль старой мыши Степаниды. Прежде всего я отловила в толпе своих семерых мышенят внуков, увела их к автобусной остановке и отправила по кольцевой дороге в Зеленоград. После чего вернулась и объяснила напрасно радующимся мышам, что Мурлыка, во-первых, повешен не за шею, а за ноги. Во-вторых, повешен уже не впервой и до се жив. Тут рыжий наш Мурлыка вскочил на все четыре мягкие лапы, фыркнул и похватал близстоящих мышей раньше, чем те успели взять в толк происходящее.

Алексей Константиныч Толстой не упустил случая поразмяться и поразвлечься за счет часто сменяемого министерского кабинета нашего. Он явился в стороне от возни мышиной, высокий и авантажный, и произнес с брезгливой миной:

На маленьких салазкахМинистры все катят.Се Норов, се Путятин,Се Панин, се Метлин,Се Брок, а се Замятин,Се Корф, се Головин.

Всех обругал и был таков. Çа ne convient pas.

Следует отметить, что Алексей Константиныч Толстой стал охотно появляться в компании нашей. Похоже, его к тому побуждали многие обстоятельства. Во-первых, он был при жизни близко знаком с Гоголем. Сдружился с ним, хоть знался и ранее, в 1850 году в доме Александры Осиповны Смирновой-Россет, в Калуге, куда был послан на полгода в качестве ревизора!!! Оба они, Гоголь и А. К., долго поиздевавшись над чем придется, могли в любую минуту вертикально взлететь к высокой поэзии. Только Гоголь не всегда разрешал себе долго оставаться в эмпиреях.