Только один год - Гейл Форман

Такси заезжает на полоску дикого пляжа, разбрасывая песок. Мы расплачиваемся и выходим. В огромных колонках грохочет музыка, на пляже собралось несколько сотен человек. Судя по огромным кучам обуви у входа, все ходят босиком.

– Может, найдешь ее по туфельке, – говорит Кассандра. – Как принц Золушку. Как выглядит хрустальная туфелька современной девушки? Может, вот эта? – Она поднимает пару ярких оранжевых сланцев. Примеряет. – Нет, велики, – она бросает их обратно в кучу.

– Не хочет ли прекрасная леди потанцевать? – Хосе приглашает Кассандру.

– Разумеется, – соглашается она с широкой улыбкой. Хосе сразу же кладет руку ей на бедро, и они удаляются.

Брудье мрачнеет.

– Наверное, его тако аппетитнее моего сэндвича.

– Ты сам мне все твердишь, что девчонок полно. Не сомневаюсь, что кто-нибудь из них захочет и твою сосиску попробовать.

И их действительно очень много. Сотни девушек разных форм и цветов: надушенные, накрашенные, готовые отрываться. В любой другой Новый год это бы внушило мне оптимизм.

Очередь к бару змеей обвивает пальмы и гамаки. Мы продвигаемся вперед буквально по сантиметру. Вдруг на меня налетает улыбчивая девушка в саронге, на которой практически больше ничего нет.

– Осторожнее, – говорю я, придерживая ее за локоть. Она вскидывает руку с полупустой бутылкой текилы, делает реверанс, а потом отпивает огромный глоток.

– Не спешила бы ты так, держи себя в руках, – говорю я.

– Может, ты меня в руках подержишь?

– Ладно.

Я беру у нее бутылку и отпиваю, передаю Брудье, он тоже пьет, потом возвращает ей.

Девушка поднимает ее и принимается болтать, так что личинка, плавающая внутри сосуда, начинает делать сальто в текиле.

– Можешь съесть червяка, если хочешь, – у нее уже язык заплетается. – Эй, червяк, можно этот милашка тебя съест? – Она подносит бутылку к уху. – Червяк согласен. – Девушка наклоняется ко мне и жарко шепчет: – Я тоже согласна.

– Это не червяк, – говорит Брудье. – А личинка с агавы. – Хосе работает барменом, это он нас просветил.

Взгляд у нее становится косой.

– И какая разница? Червяк, личинка. Знаешь, как в народе говорят? Ранняя пташка ловит червячка. – Она отдает Брудье бутылку, потом обнимает меня за плечи и целует в губы – стремительно, влажно, пьяно. Потом отходит, берет свою текилу. – И поцелуй тоже, – со смехом добавляет она. – С Новым годом!

Она уходит, ногами увязая в песке. А друг поворачивается ко мне:

– Я уже забыл, каково это – ходить куда-то с тобой. И какой ты.

Полгода назад я бы поцеловал ее в ответ, и судьба ночи была бы решена. Брудье, может, и знает, какой я, но не я сам.

После бара Брудье направляется к танцполу. Я говорю, что потом найдемся, и иду на пляж, замечая там костерок, возле которого бренчат на гитарах. Я направляюсь туда, но вдруг вижу, что в мою сторону кто-то идет. Это Кайла из пункта проката автомобилей, она сдержанно машет, как будто не уверена, что это действительно я.

Я делаю вид, что ее не знаю, и резко сворачиваю к берегу. На вечеринке полно народу и царит полный хаос, вода на удивление спокойная. Купается всего несколько человек. А вдалеке от берега вообще никого нет, лишь отражение луны. Даже ночью вода более синяя, чем я представлял; это единственная часть поездки, которая почти отвечает моим ожиданиям.

Я раздеваюсь до трусов, ныряю и плыву, далеко, а потом вдруг натыкаюсь на плот. Я хватаюсь за эту деревяшку со щепками. Слышно, как на гитаре играют «Лестницу в небо», и в то же время вода вибрирует от тяжелых басов регги. Вечеринка хорошая, пляж отличный, ночь тепла и нежна. Раньше этого мне было бы достаточно.

Я заплываю еще чуть дальше, потом ныряю. Рядом проплывает стайка крошечных серебристых рыбешек. Я протягиваю к ним руку, но они разлетаются так быстро, что видны следы, как от самолета. Когда воздух в легких заканчивается, я выныриваю, чтобы набрать еще, и слышу, как певец объявляет, что скоро Новый год.

– До Нового года осталось полчаса. И все начнется сначала. Aco nuevo.[45] Это как чистый лист.

Я снова ухожу под воду, зачерпываю пригоршню песка и смотрю, как он высыпается, как песчинки плывут в разные стороны. Потом снова выныриваю.

– Когда пробьют часы, прежде чем поцеловать своих amor,[46] подарите un beso para ti.[47]

Подарить поцелуй.

За миг до того, как я поцеловал ее впервые, Лулу сделала очередное странное заявление: «Я избежала опасности». Она сказала это с чувством и горящими глазами, с таким же взглядом, как когда она встала между мной и скинами. Это показалось мне странным. До тех пор, пока я ее не поцеловал. Тогда-то и пришло это чувство, глубинное и всеохватывающее, и я нырнул в него, как нырял сейчас в воду. Избежала опасности. Я не совсем уверен, что понимаю, о какой опасности шла речь. Но знаю, что от ее поцелуя я испытал облегчение, похожее на то, которое чувствуешь, когда, наконец, приземляешься где-нибудь после длительного путешествия.

Я ложусь на спину и смотрю на холст неба, усыпанного звездами.

– Это как чистый лист. Время hacer borrón y cuenta nueva,[48] время стереть с листа все старое.

Стереть? Мне кажется, я только этим и занимаюсь, мой лист всегда слишком пустой. Я теперь хочу другого – чтобы он был изрисован созвездиями, исписан неровным почерком, и чтобы все это уже нельзя было удалить, чтобы оно не смывалось.

Она должна быть здесь. Может, не на этой вечеринке, не на этом пляже, не на тех курортах, где я побывал, но где-то здесь. Купаться в этом же океане.

Но он такой большой. А мир – еще больше. Может, нам уже и не суждено подобраться ближе друг к другу.

Восемнадцать

Январь

Канкун

У автобуса обезьянья морда, в нем полно стариков – и я не хочу ехать. Но Брудье хочет. После того как ему пришлось таскаться со мной по курортам Ривьеры-Майя, не мне ему отказывать.

– Первая остановка – в Кобе, потом деревенька Майя. А потом канатка – уж не знаю, насколько это актуально для всех этих людей, – говорит Брудье, кивком указывая на наших седых соседей по автобусу. – Потом купание в сенотах – это что-то типа подземного озера в пещере, а потом Тулум, – говорит он, листая брошюру. – Этот тур стоит сто пятьдесят баксов с каждого, а нам он достался бесплатно.

– Угу, – соглашаюсь я.

– Я не понимаю. Ты наполовину голландец, наполовину еврей. По определению должен быть жутчайшим скрягой.

– Угу.

– Ты хоть слушаешь?