Faserland - Кристиан Крахт

Короче, я сажусь на табурет возле стойки бара, заказываю себе водки, а потом оглядываюсь и вижу, что рядом со мной стоит – ей-богу, не вру – этакий жирный детина в черных прозрачных трусах, у которого на каждой половинке жопы вытатуировано по барочному купидону, целящемуся из лука в сторону его заднего прохода. Я чуть не прыснул, но прежде посмотрел вокруг и внезапно понял, что угодил в компанию очень крутых говномесов. Их там было не меньше двадцати. Все – шоколадные от загара, некоторые – с искусственной завивкой, и почти все – старше сорока лет. Все одеты в немыслимые плавки, состоящие сзади из одной тонкой ленточки, утопленной между ягодицами, а спереди имеющие вид скрепленного с нею гульфика.

Мне приносят водку со льдом и апельсиновым соком, бармен вставляет в проигрыватель кассету, и как только из динамиков доносятся первые звуки мелодии Sadeness, которую исполняет Enigma, все начинают самозабвенно танцевать на гравийной площадке перед баром. У некоторых из них нет даже этих самых гульфиков. Они полностью обнажены, и по ходу танца их мошонки беспорядочно болтаются туда и сюда. У одного из таких, студнеобразного загорелого толстяка, на шее висит крошечная бутылочка, привязанная к кожаному ремешку; время от времени он подносит ее к носу, нюхает и прикольно ухмыляется.

Я мигом опрокидываю рюмку водки, кладу на стойку большую драхмовую купюру, хватаю свою сумку, которая в этот момент кажется мне совершенно неуместным предметом, и выбегаю на тропинку, ведущую вниз, к пляжу. При этом я отчетливо слышу, как один из нудистов за моей спиной ухмыляется и прищелкивает языком: ца-ца-ца.

Я сбегаю по вырубленным в скале ступенькам вниз, сбрасываю свои спортивные туфли и иду босиком вдоль берега, то по воде, то по песку, – и тут вдруг замечаю, что все вокруг неотрывно пялятся на меня. То есть в буквальном смысле все, кто лежит на пляже. Еще хуже то, что все они голые. И все сплошь мужики. Я пробегаю еще какое-то пространство и вижу справа от себя, в воде, пожилого лысака с совершенно гладким загорелым черепом. Он лежит себе в воде, омываемый маленькими волнами, и смотрит мне прямо в глаза, а то, что у него между ног, уже почти достигло состояния эрекции, хотя вода довольно холодная.

О, боже мой, думаю я. Боже, боже. Такого просто не может быть. Не может быть, чтобы мужики так проституировали себя, – и, главное, чтобы я сам, по своей воле, сюда прилетел, сам, напившись в стельку, ухитрился вляпаться в этот стариковский голубой бордель, где мне со всех сторон подмигивают голые задницы. Может, думаю я, может, я бы и справился с этим раскладом, если бы взял себя в руки. Но брать себя в руки мне не хочется. Я вообще не люблю напрягать себя, ни при каких обстоятельствах.

Греческое солнце припекает мне затылок. Последнюю рюмку водки пить явно не следовало. Пока я иду, у меня начинается страшная головная боль. А главное, куда бы я ни посмотрел, взгляд натыкается на чьи-то раскоряченные ляжки и соответствующие причиндалы между ними. Тут я наконец дохожу до кондиции и решаю, что с меня довольно.

Остановившись посреди этого гадюшника, я, бледнокожий европеец, окруженный примерно миллиардом голых коричневых тел, вижу, что очень далеко – там, где синева моря приобретает более светлый оттенок, – плывет пароход. Я наставляю на пароход палец, стараюсь не шевелиться и сосредоточенно смотрю, как это судно движется относительно моего пальца. Пароход, который отсюда кажется совсем крошечным, проплывает мимо пальца по той далекой линии, что соединяет море с белесым горизонтом. И самое лучшее во всем этом, что головная боль внезапно отпускает меня, паники по поводу гомиков я тоже уже не испытываю, все снова приходит в норму. В какой-то момент мне даже кажется, что никогда в жизни я больше не буду ощущать страха.

Потом, натурально, я бегу назад к моему мотороллеру – мимо бара, где все еще танцуют говномесы и где теперь они прокручивают Фредди Меркюри I want to break free (один из худших попсовых шлягеров), – очень быстро забираюсь на него и мчусь вверх по крутой дороге обратно к аэропорту. Ближайший самолет отлетал в Рим, на него я и сел. Вот так я провел мои два часа на Миконосе.

Александр, естественно, был прав, когда написал мне, что там интересно. Но я это понял только сейчас, годы спустя, в это самое мгновение, на вечеринке у Боденского озера, стоя рядом с Ролло. Это каким-то образом связано с пароходом, с тем, как ты сам неподвижно стоишь, пока пароход проплывает мимо, а за твоей спиной валяются старые голые козлы и сладострастно разглядывают твою задницу.

Подобные вещи, конечно, трудно объяснить, но, в общем, ты чувствуешь себя так, будто нашел свое место в мире. Ты больше не плывешь, как щепка, увлекаемая течением, и не ощущаешь своего бессилия перед жизнью, которая вот так проплывает мимо тебя, – ты обрел устойчивую неподвижность. Да, именно в этом все дело: в неподвижности, в покое.

Может, Александр как раз это и имел в виду, когда написал мне о Миконосе, что когда-нибудь я обязательно должен там побывать? Но как он мог заранее знать, что все сложится именно так? В общем, предположение о том, что он заранее все знал, представляется мне крайне неправдоподобным. Я склоняюсь к мысли, что он это просто предчувствовал.

Вечеринка сейчас в полном разгаре. Повсюду на лужайке стоят, разбившись на группы, молодые люди. Свет факелов падает на их лица, и мне в самом деле кажется, что многие из них очень хорошо одеты. Вышколенные кельнеры шныряют вокруг со своими подносами, на которых посверкивают бокалы с шампанским.

Лужайка и поверхность озера почти совсем почернели, и выделяющиеся на их фоне светлые пиджаки (и прочие разноцветные пятна) в какой-то момент вдруг необыкновенно радуют меня; это, конечно, отчасти связано с перебором алкоголя, однако краски и вся атмосфера праздника – действительно такие, какими должны быть, и потому не столь важно, что конкретно вызвало у меня сейчас это радостное чувство.

Повсюду пахнет цветами и, как это ни прикольно звучит, солнцем и нагретой его лучами человеческой кожей, но пока я с удовольствием вдыхаю эти запахи, мне вдруг приходит в голову, что у Ролло, собственно, не может быть столько друзей, сколько гостей он собрал у себя в доме. Я имею в виду, что вот сейчас он перебегает от одной компании к другой, и везде, где он появляется, раздается веселый смех.

Однако на самом деле эти люди ему не друзья. Настоящие друзья объяснили бы ему, что он выглядит как алкоголик и токсикоман. Они сказали бы: пойдем, Ролло, тебе пора в постель, – и отвели бы его в спальню, и посидели бы рядом, пока он не заснет. И если бы ему снились плохие сны, они успокаивали бы его. Друзья просидели бы рядом хоть целую ночь; да и потом бы еще пару-другую недель оставались с ним, чтобы вынимать у него из рук каждую рюмку, которую он себе нальет, каждую таблетку валиума или лексотанила – до тех пор, пока он не начал бы снова ясно мыслить.

Но эти люди, пришедшие на сегодняшнюю вечеринку, эти хорошо одетые красивые молодые люди ему никакие не друзья. Я думаю, Ролло этого не замечает и просто радуется, когда они смеются над его глупыми остротами или когда девочки из Линдау либо Фридрихсхафена улыбаются ему и выставляют напоказ свои бюсты – только потому, что его семья владеет виллой на Боденском озере, и еще домом в Кап-Феррате, и другим в Ист-Гемптоне. Вот он и бегает от одной группы гостей к другой, бедняга Ролло, не понимая, что всем им, по сути, на него плевать.

Внизу, рядом с факелом, стоят Серхио и Карин, сперва я замечаю ее. Серхио – это тот колумбиец, с которым я познакомился на зильтском пляже, пару дней назад. Они держатся за руки, но скорее всего это не более чем игра, лишенная всякой задушевности. Я быстро пытаюсь сообразить, следует ли мне подойти к ним и поздороваться, и пока я еще стою в нерешительности, где-то начинает играть музыка. Похоже на то, что играет живой оркестр, но в действительности музыка доносится из усилителей, спрятанных за кустами. Музыка очень классная, я даже узнаю мелодии. Первая – Your feet’s too big в исполнении Ink Spots, была такая негритянская группа в сороковых годах. Это действительно кайфово. Вечеринка удалась на славу, что верно то верно.

Музыка поднимает мне настроение, я закуриваю сигарету, откидываю волосы со лба и подруливаю к Карин и Серхио. Карин откровенно радуется, увидев меня. Даже Серхио, которого я, в общем, помню смутно, похоже, рад.

Я, правда, чувствую, что одет хуже, чем все другие, но по большому счету это ничего не значит. Воротничок моей рубашки все еще расстегнут, что в сочетании с галстуком смотрится нелепо. Я упоминаю об этом лишь потому, что те двое выглядят просто отлично. Карин еще более загорелая, чем была на Зильте, а ее средней длины светлые волосы стали даже чуть более светлыми. Серхио в черном вечернем костюме, его волосы аккуратно зачесаны назад, и у него тоже очень загорелое лицо. Пока мы болтаем и обмениваемся любезностями, он все время поправляет свои манжеты. Карин, как всегда, трещит, не переставая. По сути же она осталась такой, какой я ее помню по Зильту: сногсшибательной.