Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов

— Это кто там у тебя?

— А ты сам-то как думаешь, кто? — взбеленился Володька. — Чувиха у меня, не ясно, что ли? — прошипел он Матвею на ухо — очень тихо, но в то же время и с напором, с горделивым торжеством.

— Слушай, дело есть. Выручай, и я сразу отвалю. Слушай, дай мне свой «Вранглер», всего на один вечер, а?

Крымов только присвистнул от возмущения.

— Ты умом, что ли, двинулся, а, чувачок?

— Ну, вот так нужны! — Матвей рубанул себя ребром ладони по горлу. — Меня чувак один на хату позвал, сказал одеться фирменно.

— Да ты чего? Куда их тебе? Да ты знаешь, чего мне их стоило достать? Да и потом: ты же в них утонешь — ты себя со мной сравнивал?

— Утону, зато не разорву — тебе же лучше, — резонно заметил Матвей.

— Да у тебя же ноги — спички.

— Да где они спички? Нормальные, человеческие ноги. Не такие, конечно, как у некоторых мамонтов, но носить-то можно. Ну, чего ты, Крым? Один раз прошу — выручай! Если ты, Крым, мне джинсов не дашь, я у тебя тогда за дверью стану и буду в нее трезвонить. Весь кайф тебе обломаю.

— В морду захотел? По лестнице спущу щенка.

— Ну, зачем такие жертвы, Крым? Все же можно прямо здесь решить. Ну, просят же тебя, по-человечески просят. Один раз всего только и надену, а беречь их буду, как зеницу ока. Отвечаю.

— Ну, ты клещ, Камлайка. Ладно, погоди. Да не лезь ты — куда полез? Здесь постой.

Через пару минут Володька выволок в прихожую голубые, простроченные желтой ниткой штаны.

— И смотри мне, чтобы завтра же были как новые. Я проверю. Если что, семь шкур с тебя спущу.

— Отвечаю: верну как новенькие.

Сложив полученный от Володьки «Вранглер» вчетверо, Матвей засунул джинсы в невиданный пластиковый, с двумя веревочными ручками пакет. Сунул Крымову пятерню и отчалил.

Их обитую черным дерматином дверь он открыл своим ключом и, постаравшись придать голосу обычную твердость, с порога крикнул в направлении кухни: «Мам, я пришел». Из кухни доносилось ожесточенное шкварчание; шипящее масло на сковородке все больше сатанело, должно быть, покрываясь и лопаясь от возмущения несметными пузырями. В нос ударил щекочущий, дразнящий запах.

Плотно прикрыв за собой дверь, он метнулся к кровати и вытащил из пакета крымовские джинсы. Одним мигом сдернув ненавистные совпаршивовские и, несомненно, шитые на корову штаны, он просунул конечности в вожделенные раструбы «Вранглер. Блю белл». Прихватив обнову у пояса (чтобы не съехала на самую середину бедер), он приблизился к зеркалу. По длине пришлись в самый раз, но вот только немного висли, слегка болтались, не обтягивали Матвеевы ляжки вполне… Сквозь широкие лямки на поясе Матвей продел отцовский широкий ремень из толстенной, очень жесткой и грубо выделанной кожи. У ремня была особая сквозная пряжка — в прорезь нужно было вставить и протянуть свободный конец ремня и зафиксировать его при помощи специального зажима. Латунная начищенная пряжка сияла, как золотая, и под пупком у Матвея, в низу живота ярился и скалился грозный клыкастый лев с сильно скошенным назад низким лбом и пещерным, неандертальским черепом.

Перед зеркалом Матвей сделал мужественное, волевое лицо и чуть выпятил нижнюю челюсть. Посмотрел немигающими, чуть прищуренными глазами. Хладнокровный и дерзкий, как и те, в чей заповедный мир ему предстояло вступить — под ритмы «Жучков», которые снимал на слух с магнитофона. Те были красивы, независимы, бесстрашны и при желании могли разрушить весь мир до основания. Они не питали иллюзий, их жизнь не подчинялась неумолимому расписанию; они делали, что хотели и когда захотят, и Матвею уже чудился пронзительный визг ошалевших от нетерпения отдаться девушек Можно всех и сразу. Нужно лишь научиться правильно управлять той атомной энергией, что таится в рок-н-ролльном «чижик-пыжике», пропущенном через кишки живых музыкантов и мощные электроусилители.

«Жучков» он первый раз услышал у Володьки Крымова. Однажды Володька зазвал его к себе, зарядил в магнитофон бобину и объяснил, что сейчас будут петь развратные бабы. Зашипела пленка, а затем послышался треск пластинки, с которой был переписан звук. Очень нежный, но в то же самое время и не совсем женский голос заорал на английском кэнт бай ми лав — под безжалостный бит барабанов, под нестройный рев неслыханных электрогитар. С такой мощной стеною звука, с такой скоростью игры Матвей еще не сталкивался. И столкновение это было подобно крушению поезда.

Электрическая гитара то кашляла и задыхалась, то носилась ошалевшим мотоциклом по кругу, то, вырвавшись из-под власти чудовищно учащенного ритма, взмывала ввысь и совершала в воздухе мертвую петлю. Это был не джаз. Если джаз состоял из потребности касаться, то это — из потребности сжимать, притискивать, залезать рукой под юбку. И еще колошматить, крушить все подряд, что ни попадя. Оконные стекла. Суповые тарелки. Пюпитры и рояли. Гипсовых горнистов и решетчатые ворота. Все ракетные комплексы НАТО. Все то, что по ту и по эту сторону Луны. Вот к чему призывали двуполые голоса англоязычных сирен. Нет, они не призывали, нет… так сказать было бы неправильно, но именно такое чувство, такое желание, идущее как будто из-под земли — оттуда, где залегает раскаленная магма, — это пение пробуждало. То была свобода абсолютная, беспримесная — и настолько очищенная от сомнений, что разреженным ее воздухом было трудно дышать.

Стянув «Блю белл», в одних трусах Матвей отправился на кухню, где мать производила последние приготовления к позднему обеду (или раннему ужину). Скоро должен был вернуться отец и, шмякнув о массивную тумбу толстокожим портфелем (с гравированным медным ромбиком «от друзей и сослуживцев»), снять пиджак, закатать рукава и долго, по-собачьи фыркать над раковиной, хлеща себе в лицо черпаками воды, а потом утереться мохнатым полотенцем и явиться на кухню со словами «ну, и козлы!».

Об отцовой работе он имел представление приблизительное; известно было, что отец каждый день битый час стучит на приеме у замминистра по столу кулаком, багровея лицом и выбивая из «козлов» разрешение на покупку необходимого американского оборудования. Отец ворочал тоннами железа и стали, километрами резины и вагонами стекла — всем тем, что в итоге должно было превратиться в сверкающие свежим лаком автомобили, ни в чем не уступающие западным аналогам. К своим пятидесяти годам отец карьеру сделал фантастическую: родившись в 18-м году богатого на революции века в деревне Милославка Рязанской губернии в крестьянской семье, он учился в церковно-приходской школе и в пятнадцать лет отправился на заработки в город, поступил в городское политехническое училище и работал помощником машиниста, перебрался в Москву, стал рабочим мотоциклетного завода, поступил на заочный мехмата и, обладая незаурядными математическими способностями, окончил с отличием, дослужился до мастера цеха и был отправлен на стажировку на французские заводы «Рено». Из Европы он вернулся неисправимым вольнодумцем, неоднократно обвиняемым в раболепии перед Западом, но вольнодумство его неожиданно понравилось кому-то из начальственных чинов, ибо Камлаев приперчил свои новационные идеи трескучей демагогией в известном всем духе «догнать и перегнать Америку» и предложил обворовать заокеанские автомобильные концерны, чтобы затем на «примитивной» базе «Форда» воздвигнуть «великое рукотворное здание» советского автомобилестроения. Он был назначен директором автомобильного завода, носившего имя Сталина, а впоследствии освященного именем какого-то старого большевика.

На заводе работало что-то около ста тысяч человек, и завод был как «город в городе», а отец — чем-то вроде полновластного барона, номинально подчиненного условному королю.

Матвей вытащил табурет на середину кухни и уселся на него с поджатыми ногами.

— Мам, — сказал он, отхлебывая кефир из граненого стакана и стирая тыльной стороной ладони белые кефирные усы, — я сегодня вечером на день рождения пойду? К Генке Кошевому? Только это… у него сегодня занятия поздно кончаются… и все это действо праздничное, оно тоже поздно начнется…

— Поздно — это во сколько? — спросила мать, продолжая орудовать ножом и сдувая со лба упавшую прядь.

— Поздно — это в семь часов.

— В семь часов дни рождения обычно заканчиваются, но никак не начинаются. Почему бы вам это самое действо на завтра не перенести?

— Ну, так все условлено уже. Народ уже, мам, собирается.

— А когда ты собираешься вернуться?

— Часов в двенадцать, я думаю. Ну, или в половине первого.

— Ты с ума сошел?

— Ну почему «с ума»? Почему так сразу и «с ума»?

— А ты не подумал о том, что я места себе не находить буду, думая о том, где ты находишься и что с тобой происходит в два часа ночи? Тебе завтра к девяти — в училище, ты об этом, я надеюсь, еще помнишь? Что вы там собираетесь делать в половине первого ночи?