Пёс Одиссея - Салим Баши

Сейф двинул Махмуда кулаком по физиономии, после чего колено Махмуда врезалось ему между ног.

— Я повалился ничком. Он принялся пинать меня, фыркая, как лошадь. Башка у меня лопнула, как бомба. Он вздернул меня на ноги и прислонил к стене.

Кровь каплями стекала на холодный кафельный пол комиссариата. Махмуд, озираясь, удерживал Сейфа стоймя, смяв в кулаке окровавленный воротник его рубашки.

— Слушай, кретин малолетний: Суисси не покончил с собой, — проворчал Махмуд. — Кто-то влепил ему пулю в голову, потому что Суисси хотел его заложить. А если ты не заткнешь глотку, тебя тоже самоубьют. Самоубийство — это для наружного применения. Понял, да? Ну-ка скажи, что понял, педик!

Что бы там ни думал Махмуд, Сейф соображал быстро. Он перестал бывать в главном комиссариате.

Когда того требовала обстановка, он вместе с другими принимал участие в ночных зачистках на окраинах города. Он старался не оказываться рядом с Махмудом. Теперь они питали друг к другу глубокую ненависть, передавшуюся от Махмуда остальным членам бригады. Сейф не играл в их игры. Он не мешался в дела своих коллег, в дела, стоившие Суисси жизни, в дела, которыми кормилась большая часть личного состава главного комиссариата.

Коррупция расползалась по Цирте, как гангрена. Она захватывала и территорию города. Из-за ремонта или возведения новых зданий улицы Цирты делались лабиринтоподобными: одна стройка сменялась другой, что давало властям возможность урвать свой кусок у строителей, жадных до новых проломов, новых туннелей, словно истинной целью бесконечного рытья земли было посеять смуту, нагромоздить на стройплощадку целые горы грунта и расчетливо прибавить к первородному хаосу хаос рукотворный. И война была точно такой же неогороженнойстройплощадкой, которую вот-вот завалит ее же собственными насыпями и отвалами почвы. Никто и никогда не отдаст распоряжения прекратить строительство. Никто никогда не расчистит площадку. В этом Сейф был убежден.

Сейф проводил время в обществе Джамилы, частенько расстегивавшей ему штаны. Университетские парки полнились безмятежным светом весны. Гигантские эвкалипты тянули вверх и в стороны свои ветви и рисовали на небе охристо-зеленые фигуры, изменчивые, как языки пламени; дубы и мастиковые деревья соперничали друг с другом в толщине и крепости, шелестели тягучей жалобой, напоенной ароматами амбры: по цветам с пестиками, упившимися жарой, отягощенными красновато-коричневой с золотистым отливом пыльцой, порхали бабочки. Шмели летели к поточным аудиториям, учебным комнатам, столовой.

Растянувшись на траве, Сейф смотрел, как она завладевает его членом, как он исчезает у нее во рту. Апрельское небо было голубым и пустым. Они укрылись у подножия небольшого, поросшего травой холма, в том месте, где он образовывал угол со стеной, отделявшей мужскую часть кампуса от женской. Джамила собирала мед с его копья прилежно, как насекомое.

— Я не женюсь на Джамиле, — признался мне Сейф. — Она пока не знает об этом. Здесь, в кафе, или где-нибудь еще Цирта женится на мне, не сомневаюсь; ночь двигалась вперед и склонялась над нашими столиками; хозяин оставлял свои краны, готовый принять свою нареченную, окутанную тьмой. От наших браков родится смерть — моя, скорее всего, и их — тех, кого похитят у сна, тихо, без шума, без вспышки. Я надеялся, что буду драться, что |меня не смогут так запросто вырвать из времени, словно ослепленного на скаку породистого коня, что встал на дыбы под пулями, пронзившими его у края пропасти. Город дожидался неверного шага; еще одна оплошность — и мы окажемся в его лапах; море, вечное море, струилось меж его рук, — крепостных стен, построенных так давно, что те времена сгинули в потемках памяти, — стекало по губам, ускользало от щупалец.

Сперма Сейфа брызнула ей на блузку. Он застегнул штаны и встал. Его коллега, Колбаска-Фри, шел к ним, ворча что-то себе под нос.

Прозвище Колбаска-Фри он получил из-за гастрономического пристрастия, приобретенного за время службы в главном комиссариате. Это был странный, непредсказуемый тип, волк-одиночка. Коллеги по комиссариату его раздражали; мало на кого полагаясь, он относился к ним с крайней недоверчивостью. В их дела он не лез. Смотрел, как они действуют, издалека, без осуждения, без интереса, чем обострял приправленное страхом любопытство членов бригады. По этим причинам Сейф его очень любил.

Колбаска-Фри остановился над ними и сделал Сейфу знак.

— Еще один. Иди за мной.

Сейф покинул Джамилу и парк.

Морг Цирты продолжал свою работу. Срок беременности подходил к концу. В ожидании этого человек в белой куртке курил сигарету. Лежавший за его спиной на носилках покойник, казалось, внимательно разглядывал потолок: облупившаяся краска грозила обрушиться кровавым дождем.

Судмедэксперт встал. Открыл свой чемоданчик и потянул к себе носилки. Приподнял белую простыню.

Верх черепа отсутствовал. На его месте зияла пустота, небытие иссеченной плоти. Ниже — кончик носа, пристегнутый к верхней губе. На ней — огромные усы. Махмуд спал сном неправедника.

Колбаска-Фри, монотонно:

— Сегодня утром. Он выходил из дома. Двое поджидали внизу, на лестничной клетке. Одного из них он ранил. Другой успел всадить ему в голову три пули и убраться. Своего подручного он не прикончил.

— Повезло.

— Н-да… — пробормотал Колбаска-Фри.

Сейф не ощутил гнева. Он ведь ненавидел Махмуда, простертого перед ним. Но — сейчас имела значение только механика. Повздорив из-за денег с друзьями, Рашидом Хшишой и Рыбой, и потеряв их, он без колебаний скользнул в «хитроумный полицейский механизм», как любят писать журналисты. В конце концов, он выполнял свою работу. А значит, каждый вечер оказывался в кабинете изучения улик и вещественных доказательств, в тесной комнате, оборудованной в цокольном этаже комиссариата. За обитой железом дверью — четыре толстые черные стены.

Зыбкое, хрупкое молчание задыхалось меж серых плоскостей. Люди, опускавшиеся во чрево комиссариата, теряли все, вплоть до имен. А потеря имени означала конец, прощание навеки. Для достижения такого результата достаточно было нескольких инструментов или определенного навыка. Неотразимая сила математики.

— Раздевайся.

Первое действие уравнения. Человек, принужденный раздеться, съеживается до ничтожества.

— Рассказывай все, что знаешь.

На это пустынное тело палач наложит свою печать. Отметину железом, шилом или электрическим током. Ощущать, как приходит в негодность твое тело, как его пожирает огонь, обонять свою горящую плоть — второе действие уравнения.

— Ты будешь говорить.

Из этих двух уравнений следует бездна вариантов. Можно ткнуть человека лицом в его дерьмо. Заставить его глотать испражнения, смотреть на собственную кровь, обмочиться, слышать свой крик — на глазах у веселящегося палача и его подручных. Порой простое перечисление предстоящих математических действий заставляло подследственного говорить. Порой… Некоторым удавалось избежать тонкостей математики. Они умирали, и этим все было сказано. Сейф хорошо владел таким замечательным способом ведения допроса. Он занялся свидетелем убийства Махмуда.

Подросток четырнадцати лет, проживающий в том же районе, что и Махмуд, оказался осведомителем. Двое боевиков, пробравшихся в город, поджидают жертву на лестничной клетке жилого дома. Проходит сосед: угрожая, они приказывают ему молча идти своей дорогой. Утром Махмуд выходит из квартиры. Главарь группы — разыскиваемый нашими службами — заряжает пистолет. Махмуд слышит щелканье затвора. Он выхватывает оружие и стреляет в того, кто моложе. Тот раньше не принимал участия в покушениях. Он падает. Колбаска-Фри ошибся. Парень не был ранен В тот момент. А другой? Другой доводит дело до конца. Он тоже думает, что новичок убит. Эта ошибка его и погубит.

Колбаска-Фри врывается в следственный кабинет. Косится на окровавленное тело, распростертое у ног Сейфа. Парень хрипит.

— Он жив, — говорит Сейф.

— Хватит, поиграл. Уезжаем на операцию.

Сейф испачканными кровью руками надевает бронежилет, снимает с крючка «Калашников», закрывает железную дверь следственного кабинета и вместе с Колбаской-Фри устремляется в ночь.

Словно кошмар или присутствие чего-то сверхъестественного, гигантская гранитная глыба громоздилась там, в вышине, над людьми. Город бросал свои мосты через реку. Ее урчание выдавало ночную упорную работу, с давних пор готовившую падение Скалы. Жители уже и думать забыли о текучей стихии — новая преступная беспечность, — которая несла мелкий строительный мусор, осыпавшуюся завязь лимонов, вбирала мириады водных ниточек, кружилась под утесом, среди сорняков, омывала корни кедров. Их диагональный рост смахивал на чудо, если не на ересь: дерево уже не могло держаться прямо; ствол изгибался назад, подчиняясь притяжению земли и наклону поверхности, но кедры упорно боролись с силой тяготения. Люди Цирты хитро и злобно бросали вызов порядку вещей: они искали надежное средство удавить друг друга в каком-нибудь темном закоулке; взяв наизготовку все органы чувств, они лезли вверх, чтобы коснуться неба, как кедр; они душили друг друга в неописуемой свалке, окуная листья в боль и ветер; по ночам они спали, убаюканные монологом реки, которая, ломая себе ребра, сокрушала город, где шершни устроили себе гнездо.