Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле - Сергей Львов

Марио дель Туфо приветливо и спокойно сказал:

— Досадно! Но главное: книга напечатана!

У книги молодого философа нашлось много читателей. Не только люди, действительно увлеченные наукой, с которыми Томмазо встречался у дель Туфо и у делла Порта, познакомились с ней, но и те, кто никогда не прочитал ни строчки ни Аристотеля, ни Телезия, услышав, сколько разговоров вызывает книга Томмазо, поспешили ее купить. Студенты Неаполитанского университета тоже прослышали о новинке. У кого не хватало денег, складывались, чтобы сообща заплатить за один экземпляр.

Студенты больше не желали зубрить: «Бытие, не имея начала, было бы бесконечным, значит, его не было бы нигде. Но поскольку оно не бесконечно, значит, оно было сотворено. Так говорит учитель!» Им не хотелось восхищаться тем, что святой Фома Аквинат гордо называл себя «человеком одной книги». Им хотелось прочитать как можно больше книг. Они больше не соглашались принимать все на веру. Им хотелось доказательств, таких, которые можно проверить. Они не соглашались, что книги, написанные за много веков до того, как они родились, сохраняют и для них свою истинность. Не может быть вечной мудрости! Откуда такая дерзость?

Их прадеды, деды, пожалуй, еще и отцы покорно бубнили: «Пояс земли называется экватором. Приблизиться к нему нельзя. Там великий жар, кипит вода, корабли загораются, а люди обращаются в пепел». Но уже многие знают, что славный корабль «Виктория» под командованием отважного Себастиана д'Элькано пересек экватор, а вслед за ним это совершили много кораблей. И никто не сгорел! А другие корабли обогнули земной шар. И некий нюрнбергский астроном-любитель, купец и мореплаватель Мартин Бегайм соорудил огромный глобус, на котором написал гордые слова: «Да будет ведомо, что на данной фигуре вымерен весь свет, дабы никто не сомневался, насколько мир прост, и что повсюду можно проехать на кораблях или пройти, как здесь изображено…» Но в университетских аудиториях таких глобусов нет. И спрашивают профессора, никогда не покидавшие стен родного города, глубокомысленно почесывая в волосах:

— Как говорит учитель о строении нашей Земли?

— Magister dixit — учитель говорит, что к экватору приблизиться нельзя.

…Профессор дремотно и согласно кивает головой.

— Учитель говорит, что Солнце совершает свой путь вокруг Земли.

В университетах Европы в ту пору шло великое брожение. На университетских кафедрах появлялись профессора, говорившие такое, чего раньше никто не осмеливался сказать. Новые веяния побуждали дерзких философов ставить под сомнение авторитет Аристотеля. Дерзкие медики на основании опытов решались нападать на непререкаемого Галена. Им яростно сопротивлялись приверженцы авторитетов, схоласты, годами читавшие лекции по раз и навсегда затверженному тексту, ссылавшиеся на одни и те же имена, приводившие одни и те же цитаты, торжественно возглашавшие: «Учитель сказал…» Раз и навсегда одобренное, затверженное, задолбленное было подножием их кафедр, фундаментом их благополучия, подкладкой их докторских мантий, одеялом их постелей, скатертью-самобранкой их столов. Ученые схоласты, защитники неизменного, стремились изгнать из университетских стен дух сомнений и поисков, писали на беспокойных искателей пасквили и доносы, выживали их из университетов, добивались запрещения их трудов, запугивали студентов, которые жаждали нового слова, стращали робких, переманивали колеблющихся, развращали и подкупали тех, кто, несмотря на молодость, был склонен пойти по пути, который вел к «мясным котлам», как говорится в Святом писании. Иные профессора, решившиеся учить по-своему, пугались преследований, сдавались, смирялись, покорно жевали осточертевшую жвачку. Дожить бы до пенсии. Среди них были такие, кто на экзаменах улыбались студентам улыбкой авгуров. Мол, и я знаю, что все это вздор, и ты знаешь, что вздор. Но я хочу остаться профессором, а ты хочешь стать магистром. Так что валяй, не стесняйся! Свои люди! Друг друга понимаем! Таковы правила игры. Гнусные правила!

Но были и такие, кто стоял на своем. Если их изгоняли из одного университета, они перебирались в другой, внося туда дух беспокойных исканий.

Кипение таких страстей захватило и университет в Неаполе. Никогда прежде не знал он таких споров. Книга Кампанеллы подлила масла в огонь.

Еще бы! В этой книге звучали такие, неслыханные прежде слова: «…Должно стремиться к истине и предпочитать ее самой жизни — даже тогда, когда она отвергнута всеми. Истина действительно такова, что, хотя бы и была вопреки справедливости насильственно сокрыта, — по озарению божественной воли, от которой она исходят, внезапно вырывается из тьмы и становится очевидной всякому и всплывает на поверхность, оставляя все за собой. Так что те, кому удалось скрыть ее, если они совершали это из низких побуждений, оказываются разоблаченными как враги бога и людей и возбуждают великую ненависть, а если поступали так по неведению, вызывают всеобщее презрение». То была присяга Кампанеллы.

Глава XIX

Первый собственный труд, появившийся в печати, окрылил Кампанеллу. Он задумал новые ученые сочинения — трактат об устройстве вселенной, очерк новой метафизики. Мысль о едином начале, пронизывающем всю природу, живую и неживую, Кампанелла хочет воплотить в труде под дерзким названием «О способности вещей к ощущению». Он неутомимо работает. Он мало спит. Постыдно тратить время на сон, если еще столько предстоит сделать.

Много книг в домах дель Туфо и делла Порта, но Кампанелле их недостаточно. Он дерзнул испросить разрешения пользоваться книгами библиотеки монастыря Сан-Доменико Маджоре, лучшей библиотеки Неаполя. Это был великий риск. Здесь могли дознаться, что он в Неаполе без разрешения своей обители. Обошлось! Каждый раз, когда Кампанелла раскрывал книгу, прежде не читанную, ему казалось, именно из нее узнает он то, чего так жаждет. Он полюбил работать в библиотеке. Ему мил запах кожаных переплетов, старого пергамента, бумаги, пыли, тихие шаги, негромкие голоса. Погруженный в работу, Кампанелла не заметил, что монах-библиотекарь с некоторых пор записывает названия всех книг, которые берет Кампанелла. Он задает Кампанелле странные вопросы. Почему брат Томмазо читает книги, где немало заблуждений? Книги, хоть прямо и не запрещенные, но не одобряемые святой церковью? Чувствует ли он себя достаточно прочным в вере, чтобы противостоять лжеучениям?

На такую тему Кампанелла всегда готов поспорить:

— Прежде чем отвергнуть книгу, ее надо прочитать и над ней поразмыслить. Что за нелепость говорить о чьем-то труде «он вреден!», не прочитав его! Сколь хрупкой должна быть наша вера, если ее может поколебать одно лишь перелистывание страниц, о которых говорят, что они еретические!

Библиотекарь покачивал головой. Осторожно и неопределенно, и не поймешь, соглашается он с Кампанеллой или собирается возражать ему. После этого разговора Кампанелла на другой день не нашел на полке книги, что читал накануне. Он спросил у библиотекаря, тот сокрушенно развел руками:

— Значит, вы сами не поставили ее на место.

Лжет! Но что толку спорить! В чужой монастырь со своим уставом не ходят. И все же столкновение между ними скоро произошло. Кампанелла учтиво попросил разрешения взять книги с собой.

— Мне нездоровится, — сказал он.

Библиотекарь вместо ответа молча показал грозную надпись, встречающую всех, кто входил в библиотеку. Она запрещала уносить с собой книги под страхом отлучения от церкви, Кампанелла вспылил.

— Что значит — «отлучат?» — громко спросил он. — Съедят меня, что ли?

Библиотекарь побелел и немедленно прервал разговор. Кампанелла ушел из библиотеки со смутным чувством. Случилось что-то скверное. А может, ему так показалось из-за приступа лихорадки. Он едва доплелся до дома и скоро метался в жару, нараставшем к вечеру и резко спадавшем к утру. Голова во время приступа болела, тело сотрясал озноб. Зубы стучали о край стакана с питьем. Он стонал, бредил, утром, обессиленный, едва мог говорить. Он был так слаб, что, попытавшись приподняться, беспомощно рухнул на постель.

Почувствовав себя чуть лучше, он попросил книгу, но не смог удержать ее. Том выскользнул у него из рук. Он расплакался от беспомощности. Смирившись с тем, что пока не может читать, он стал складывать стихи. Стихи о том, что для него значат книги. «Мой мозг мал, его можно вместить в горсть», — подумал Кампанелла. Эта мысль причинила ему боль, будто его мозг действительно взяла чья-то рука и сжимает. Мозг этот мал, и его сжигает страшный голод. Он алчет книг. Книг! Книг!

— Мне не насытить алчный аппетит… Мне не насытить алчный аппетит… Вбираю целый мир, а все не сыт… Вбираю целый мир, а все не сыт…

Когда он смог встать, сонет был завершен в уме. Он начинался так: