ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести. - Вадим Чирков

— Ну не хочу я есть, не могу сейчас — как вы не понимаете!..

Дошло, наконец, по настойчивости старшины, что не пойти обедать он не имеет права, в армии

это нельзя — это называется «отказом от пищи» и расценивается как серьезнейшее нарушение порядка,— Ваганов поплелся на камбуз...

А в следующий раз Ваганов собрал взвод на берегу, чтобы... объявить бойкот недавно выделенному из их же среды помкомвзвода.

Тот, став командиром, сразу от взвода отделился, со всеми стал «на вы» и разговаривал отныне резко, по-командирски и свысока, о «непослушании» докладывал старшине или командиру роты, добивался наказания... короче говоря, на полном серьезе разыгрывал роль командира... «Что ж, хочешь так?—пылко разрешил ситуацию Ваганов—Пожалуйста!» И взвод, по его предложению, перестал разговаривать с новоявленным командиром, когда тот подходил к кому-то с обыкновенным разговором... Об этом было тотчас доложено — что, мол, наверное, бойкот,— кое-кто был вызван к командиру роты и допрошен... И скоро по казарме разнесся голос дежурного:

— Ваганова — к командиру роты!

И тут-то Ваганову было разъяснено, что если до сих пор его непослушание можно было как-то объяснить — наивностью, непониманием обстановки, инфантильностью наконец, то пусть он знает: на этот раз им совершено преступление, которое оправдать уже ничем нельзя, кроме как злонамеренностью, либо... «внутренней недисциплинированностью»— так Ваганов впервые познакомился с этим емким термином армейской педагогики. Он получил «месяц без берега», зато понял, что многие старые привычки и правила жизни, усвоить которые тоже стоило труда, в армии — лишний и даже вредный груз.

Здесь, на каменном мысу, в казарме, которая звалась кубриком, на берегу в скалах, куда удирали купаться (соревнуясь, кто дальше нырнет), плавать в шторм, проверяя свою храбрость, Ваганов подружился со Стасом. Это получилось легко: их койки стояли рядом, оба были крепки физически, прочитали одни и те же книги, у обоих был одинаковый взгляд на многие вещи, например, оба презирали тех, кто выслуживается, и для себя считали это запретным.

За спиной Стаса тоже был красивый город, улица, где встречались все, и любовь, о которой хотелось говорить.

Говорил больше Ваганов. Стас не был лириком, он был человеком дела, организованнее, целеустремленнее, но Ваганова слушал — сначала с усмешкой, но чем дальше, тем серьезнее, находя в его откровениях то, что испытал сам, но высказанное лучше, чем смог бы он.

Они дружили; без дружбы было нельзя в их возрасте, когда ничего не держат на донышке и почти все доверяется другу и проходит его проверку.

Когда Ваганова переводили в другую часть, старшина, наблюдавший его, был единственным из командиров, кто подошел к нему и угостил папиросой. Он сидел рядом и все поглядывал на Ваганова, пока не решился на прощальные слова:

— Вы, Ваганов, все к сердцу, как говорится, слишком близко принимаете,— высказал он свои наблюдения. — В армии так нельзя. Очень уж вы, как говорится, впечатлительны. Так что...— Старшина встал и протянул Ваганову руку.

Ваганов, все еще помня старшину у своей тумбочки, помедлил, но руку все же подал, исподлобья на него глядя.

Стас проводил его до машины. Скуповатый на проявления чувств и слова, он только пожал руку, сказал:

— Давай.— И пообещал:—Увидимся.—Круто— может быть, слишком круто, но так было надо — повернулся и ушел. Стас не оглядывался.

Все, что нужно было сказать, он сказал пожатием руки.

И все-то три года армии были для Ваганова бесконечной полосой стычек с командирами разных рангов, непослушанием, пререканиями, которые в армии классифицируются как «попытка невыполнения приказания», и последующими за этими «попытками» наказаниями, обидой и даже слезами, скрытыми от чужих глаз ночной темнотой.

Надо тут оговориться: с первых же дней армия предстала перед Вагановым той своей стороной, какой предстает она перед упрямцами, из коих, тем не менее, нужно сделать солдат. Ваганов не скоро понял: армия есть армия, это машина на старте, автомат с взведенным затвором — и каждая деталь этого механизма должна быть притерта, смазана и прогрета.

Армия — жесткая, суровая школа. Но этим и полезна. С юнцов она быстро сшибает успевшие отрасти рожки, петухов учит направлять энергию куда надо и поукорачивает хвост.

Подвергая различным и сильным испытаниям молодого, скажем так, человека, армия в кратчайший срок — она наверняка должна знать, кого послать в разведку— определяет, кто ты есть. А старшины в этом деле незаменимые специалисты, специалисты-физиономисты. Они точно знают, кому вынести благодарность, кого сделать младшим командиром, а кому «впилить» два наряда вне очереди.

И коль все это происходит на твоих глазах, ты скорее, чем в других условиях, становишься реалистом, что после школы очень важно.

Армия учит терпению и выдержке — свойствам жизненно необходимым,— терпению и выдержке. Приучает к любому труду: даже самый неприятный и однообразный ты в состоянии выполнить после двух-трех лет службы.

Если хлебнешь в армии всего, чем она богата, из юнца ты превратишься в мужчину.

И только в одном, только в одном ты останешься романтиком...

В армии, в воинской части, отгороженной от остального мира высокой стеной, понимаешь, какое чудо живет рядом с тобой на земле,— женщина; какое чудо переходит улицу вон там, впереди, где сейчас протопает, раздувая чуткие ноздри, твоя рота.

Старший лейтенант Горб, новый командир Ваганова, с первого взгляда почувствовал упрямство в Ваганове и задался целью его переломить. Глаза Горба загорались, когда ему докладывали об очередном непослушании Ваганова; старший лейтенант бросал другие дела и приказывал немедленно привести строптивого. В казарме раздавался громкий голос дежурного:

— Матрос Ваганов — к командиру роты!

И Ваганов, одиноко сидевший на койке, с еще красными от недавних переживаний щеками, поднимался и шел к эшафоту, чувствуя, что еще немного, и он не выдержит и натворит настоящих глупостей.

Старший лейтенант Горб и командир, доложивший о «попытке», подолгу молчали, разглядывали неслуха Ваганова.

Потом Горб вставал и некоторое время смотрел, заложив руки, в окно, будто и не было в кабинете матроса Ваганова и младшего командира, который не спускал с Ваганова враждебных глаз. Ваганов переминался с ноги на ногу и ждал оглашения приговора. Ему очень хотелось, чтобы приговор не содержал еще и назиданий, а был короток, потому что и ему, и командиру роты, и младшему командиру было ясно, что все беды Ваганова - «от его внутренней недисциплинированности».