Пора, мой друг, пора - Василий Аксенов

Она зябла у зеркала, читая письмо, и иногда взглядывала на себя, зябкую. Письмо было короткое:

«Пожалуйста, не думай, что я пьян, я почти не пью, у меня много работы, мне хорошо. Я пишу тебе, потому что мне больше уже невмоготу не знать о тебе ничего. Ну, любовь не любовь, но все-таки хоть раз в полгода давай о себе знать. Таня, намарай хоть открыточку, а, Таня? Адрес на конверте.

Мы тут с друзьями-товарищами со страшной силой «куем чего-то железного». Зарабатываю хорошо. Купил себе новое пальто за 85 р. Пока.

Валентин.

Таня, вроде весна пришла, Таня.

Вышла замуж?»

Минут через пять пошли дикие звонки из Дома кино. Почему она еще дома? Не оделась еще? Сумасшедшая! «Хорошо, золотая рыбка, – прокричал Кольчугин, – сейчас я за тобой прикачу, и если ты, если ты…» Она повесила трубку и больше уже не подходила к телефону.

Как-то раз она провожала Вальку. Он уезжал с Казанского вокзала. Смеясь, они пробежали зал, перепрыгивая через узлы, задевая гирлянды транзитных баранок. Он успел вскочить в последний вагон. Вообще вся жизнь с ним была наполнена постоянной спешкой. Вечно куда-то они опаздывали – вместе или в одиночку. Суетились.

Зато как ее поражало его спокойствие там, в Эстонии, на съемках. Вырядится вечером в свой костюм и бродит по городу, как лунатик. Безучастный взгляд: ни презрения, ни горя, ни любви – ничего в нем не было видно. Ей тоже приходилось притворяться. Они вели тогда бессмысленную борьбу друг с другом. До того вечера. Да, до того. А после бред какой-то начался собачий. Олег, Миша, Эдуард – «рыцари»… Только покойник Кянукук…

Ну, хорошо. Вовремя пришло письмо. Только с таким настроением и идти на премьеру своего фильма.

Таня оделась, автоматически повертелась перед зеркалом, оглядывая себя со стороны, с большого расстояния, – можно было предположить, что задорная девушка собирается на свой первый бал, – и подошла к дверям, внимательно осмотрела комнату, в которой провела столько лет и эту зиму тоже.

Зиму эту Таня провела одиноко, невесело. Виной тому, конечно, были события прошлого лета – окончательный разрыв с мужем, дикая гибель Кянукука. Редко навещали ее отчетливые картины этого лета, но очень часто возникало болезненное воспоминание о какой-то ее страшной глупости, грубости, неловкости, и оттого она стала мрачной. Разные мальчики позванивали, а то и болтались возле подъезда, ей же казалось, что она старше этих мальчиков лет на сорок, они ей были смешны.

О прошлой своей жизни она думала жестоко. Мещаночка, корила она себя, пустая мещаночка, деточка, цыпочка, дрянь!

Помнишь допросы в милиции, составление протоколов? «Вы здесь ни при чем, – говорили ей лейтенанты. – Вы-то здесь при чем?» – «Нет, при чем, при чем, – твердила она.

– Это я виновата, я». – «Нервный срыв», – говорили тогда. «Это нервный срыв, товарищи», – говорила прилетевшая на пожар мама. «Никто не виноват, никто не виноват», – твердил осунувшийся Олег, большими шагами круживший по комнате.

«Картина ясна», – сказал майор-следователь, приехавший из республиканского центра.

Конечно, картина ясная: был человек, нет человека. Все сумасбродные идеи человека, ночные его видения, склонности, привязанности, доброта облачком горящего бензина взлетели в темное небо и испарились, растворились в нем. Вот только кому передать вещи, которые принес матрос? Имущество погибшего?

Тощий рюкзак и ободранный чемодан с наклейками заграничных отелей, в которых он никогда не жил, и с фотографией певицы Эллы Фицджеральд, наклеенной внутри. Кучка грязного белья, брюки, новенькие дешевые ботинки, припасенные, как видно, на осень, синтетическая куртка, роман Генриха Бюлля «Бильярд в половине десятого», несколько номеров молодежного журнала, письма. «Это еще что, – сказала мама, – зачем тебе эти письма?»

– «Дайте мне эти письма хоть на одну ночь», – упорствовала Таня. «Ты была с ним близка?» – «Нет! Да! Да, была. Он мне дорог».

Нервный срыв, что поделаешь. А зарядили уже в тех местах обширные дожди, из которых вырваться можно было только на самолете. Тенькали-тенькали без конца капли по карнизу всю ночь.

…Позвонил и забарабанил в дверь Кольчугин. Он ворвался в квартиру весь блестящий с ног до головы, кинематографически элегантный. С причитаниями и аханьем осмотрел Таню.

На темной лестнице, по которой они бежали вниз к машине, он вдруг остановился и сказал:

– Танька, я хочу быть твоим другом. Слышишь? Просто другом, если невозможна любовь.

– Выпил уже? – спросила Таня, пробегая мимо.

– Итак, мы друзья, да? Друзья? – лепетал Кольчугин, догоняя ее.

И в машине он все болтал что-то о дружбе, не обращая на Таню внимания, глядя в окно, подтягивая галстук, сморкаясь. Как видно, он очень сильно волновался, вот и все.

Таня вынула из кармана смятое письмо Марвича, осветила адрес сигаретой. «Какой-то странный город – Березань. Дождик, дождик, перестань, я поеду в Арестань богу молиться, царю поклониться… Дождик, дождик, перестань, я поеду в Березань…

Березань – березы, что ли? Разве в Сибири растут березы?»

На улице Воровского скопление автомобилей. Толпа возле Дома кино. «Девушка, билетик!» – «Таня, привет!» – «Здравствуйте, здравствуйте». – «Это Калиновская». – «Поздравляю». – «Не рано ли?»

Толпа становилась все гуще, и в вестибюле, и в холле, и в курительной комнате, и в буфете, и в ресторане плотные ряды знакомых лиц встречали Таню. В этом было что-то пугающее, хотелось все это огромное общество знакомых, друзей, чуть ли не родственников, окинуть сразу длинным взглядом, словно захлестнув петлю, и всем сразу сказать, сразу для всех: хорошо, да, хорошо, у меня все хорошо!

Кто это тебе протянул крюшон? А сбоку уже тянутся руки с конфетами. Как живешь? Хорошо. Как успехи? Хорошо. Ну, как жизнь молодая? Очень хорошо. А ты как? А ты? А вы?

Все жили хорошо, даже очень хорошо. Никто не жил «так себе» во избежание дальнейших вопросов. Здесь еще толкаться не меньше получаса до начала. Вот так всегда.

Григорий Григорьевич Павлик отделился от группы корифеев и взял Таню под руку.

– Танюша, Танюша, се манифик! Лет десять назад я бы…

Ха-ха-ха!.. Таня, – сказал он тихо и доверительно, – давай будем дружить, а? Ну, ругались, ну, ссорились – производство ведь, понимаешь? М-м-м, творчество, хм, без этого не бывает.

Давай подружимся! Я хочу тебя еще снимать, у меня такие планы, м-м-м, понимаешь? М-м-м, буду работать на шарик, м-м-м, французикам нос утереть, м-м-м, эпопея, м-м-м… Договорились?

Дружба?

Оставив ее, он ринулся в толпу.

Подошел старый Танин товарищ, знаменитый артист Миша Татаринов. Миша, писаный красавец, был кумиром юных кинозрительниц от Бреста до Магадана. Они поцеловались.

– Как дела, Мишенька? – спросила Таня.

– Плохо, – сказал кумир. – Замучился совсем. Андрюшка болен, двустороннее воспаление среднего уха. Жанка с домработницей разругалась, та ушла. Варьку теперь я вожу в детсад, и потом покупки, знаешь, и аптека, а у меня еще озвучание и театр, а теща в кризе лежит.

– Вот ведь навалилось как! – ужаснулась Таня.

Ей стало жалко Мишу. Девушки от Бреста до Магадана, должно быть, несколько иначе представляют себе жизнь своего любимца.

– Не говори! – махнул он рукой. – Пойдем хоть выпьем по рюмке.

С большим трудом они пробрались к стойке буфета. Вокруг толпились умные молодые люди. Разговор шел несколько странный.

– Годар, – говорил один.

– Трюффо, – отвечал другой.

– А Бенюэль? – ехидно подковыривал третий.

– Антониони, – резко парировал четвертый.

Среди них стоял высокий парень в темных очках, за которым утвердилась слава большого таланта. Пока он еще ничего по молодости лет не сделал, но все знали, что в скором времени сделает что-то значительное.

– Я уже видел фильм, – сказал он, нагнувшись к Тане. – Вы там хороши. Хотелось бы подружиться. Не возражаете?

– Товарищи, давайте выпьем за Таню Калиновскую, – предложил Миша.

– За Таню! За Таню! – зашумели все.

«Какие милые все люди», – подумала Таня.

Ей стали вдруг симпатичны все эти люди и сам теплый воздух, настоянный на табачном дыме, на умных разговорах и на сплетнях – как же без них! – и на всеобщем ожидании чего-то возвышенного, безусловного и прекрасного. И что самое главное, во всех взглядах она читала призывы к дружбе.

Вдали над лысиной редактора и над седым париком крупной критикессы она увидела надменное лицо Олега. Он кивнул ей и немедленно прошел еще дальше, затерялся в толпе.

Последнее их свидание состоялось неожиданно, несколько месяцев назад. Ее пригласили на встречу со студентами в какой-то институт, и это оказался как раз институт Олега. Так она и не узнала, было ли это подстроено им или произошло случайно.