Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

русский язык книги директора Парижской лаборатории по изучению профессионального труда Жюля Амара «Человеческая машина» (1922) подразумевало, что люди являются автоматами[1879]. «Человек – часть природы и целиком подчинен всем ее законам, – писал А. Тимофеев. – Действительно, если сравнивать с чем-либо человеческий организм, то лучше употребить здесь самое удачное сравнение его – с работающей машиной»[1880]. В 1925 году вышла брошюра с очень сходным названием «Человек-машина». Ее автор, физический антрополог Михаил Антонович Гремяцкий, заявлял: «Не приходится стыдиться, что мы устроены и работаем, как превосходнейшие машины» – и спешил стереть все различия между психическими и физическими состояниями. «Спрашивается: не лежит ли рефлекс в основе и сознательной умственной деятельности, той, которая происходит в головном мозгу человека (или животных)?» – задавал он вопрос.

Представьте себе, что перед вами лягушка, которой только что отрезали голову. <…> Попробуй спросить эту обезглавленную лягушку, может ли она «разумно» действовать? Для этого капнем кислотой ей на лапку. Что же мы видим? Лягушка тотчас поднимет другую лапку, поднесет ее к задетому нами месту и станет тереть его, как бы стараясь удалить с кожи раздражающую ее едкую жидкость. То, что здесь происходит, ученые называют рефлексом. <…> Лапка сделала целесообразное движение. Заметьте, все это произошло с обезглавленным животным, у которого удален головной мозг – орган сознания[1881].

«Уникальность разума», то, что некоторые рассматривали как локус живого, субъективного, одухотворенного, тем самым отрицалась. В человеке видели представителя животного мира, который качественно мало чем отличается от других существ.

Трактат «Психика животных и людей», опубликованный в серии «Книжная полка рабочего», демонстрировал ту же редукционистскую тенденцию. На двух схемах, помещенных в книге, человек располагался на вершине природной цепочки. Первая схема, представлявшая «зоологическую лестницу», начиналась с простейших одноклеточных организмов и заканчивалась человеком; вторая схема изображала человеческий мозг как простое увеличение мозга животных. В обоих случаях человеческий разум рассматривался как всего лишь расширение и усовершенствование способностей, которыми обладают и другие существа. Трактат утверждал, что уникальность человеческой психической деятельности – это миф: «Человек думает, чувствует, совершает поступки. Но как объяснить это? Понадобилось для объяснения создать „душу“. Ее нельзя измерить ни в длину, ни в ширину. Она построена, как какая-нибудь часть тела – она невидима»[1882]. Ввиду очевидности этого абсурда нельзя было обойти заключение: «душа» в той степени, в какой приходится выражаться в подобных терминах, является «материальной вещью»[1883].

В. Копп объяснял подробней:

Что означает представление о человеке и, вообще, о живом организме, как о машине? Прежде всего то, что живая материя рассматривается, как особая форма существования материи вообще, и только. В живой материи действуют те же факторы, что и в так наз<ываемой> мертвой, только в более усложненных своеобразных комбинациях. <…> Но ведь живые существа – и человек уж наверное – чувствуют, мыслят, хотят, любят, ненавидят, страдают, наслаждаются. В них происходят процессы сознания, психики. В каком отношении стоят они в игре физико-химических факторов? На этот коренной вопрос материализм отвечает: дух есть «инобытие материи», ее определенная качественная форма. Процессы психики, сознания в живых существах, это не проявление особой сущности, не «акциденции духовной субстанции», а специфическое особое качество известных жизненных функций (у человека, например, определенных процессов в серой коре большого мозга)[1884].

Анализ субъективных состояний был объявлен мифом буржуазной науки. «Идеаторному содержанию сознания» – намерению, осмыслению, символизации – теперь предпочитали «работу мозга». «Мозг» представлял собой чистую материю; он являлся одним из телесных органов наряду с другими. Александр Богданов подробно объяснял:

Центральный нервный аппарат, состоящий из головного и спинного мозга и нервных узлов, заключает несколько сот миллиардов «нейронов», нервных клеток с их нервными волокнами; эти нейроны группируются во многие тысячи, если не миллионы частичных механизмов для специальных «двигательных реакций», рефлексов; каждый такой механизм есть сочетание нейронов «чувствительных», воспринимающих внешние раздражения определенных органов чувств, и нейронов «моторных», которые, получая импульсы от первых, посылают к определенным мускульным волокнам первых ток, вызывающий их сокращение[1885].

Вот вам исчерпывающее объяснение поведения человека.

Корнилов представлял марксизм как нечто способное превратить изучение работы ума в экспериментальную науку. Этот основатель советской реактологии не видел трудностей в приспособлении закона сохранения энергии к процессу мышления. Психика, считал он, это накопление большого количества энергии в мозгу[1886]. Опираясь на главный марксистский посыл о том, что мысли всегда обусловлены практической деятельностью, некоторые сподвижники Корнилова осмелились даже рассматривать если не упразднение, то понижение в статусе ключевого коммунистического понятия – «сознание». Ментальные состояния рассматривались как не более чем «отражение» лежащих в их основе физиологических процессов. Наравне с «душой» и «психикой» «сознание» оказалось понятием, безвозвратно «запятнанным» употреблением, к которому его предназначила «идеалистическая психология». Владимир Максимович Боровский, преподаватель биологического факультета Московского государственного университета, отмечал, что, хотя за последние годы понятие души в психологии было отчасти заменено понятием «сознания», на самом деле оно «понималось совершенно так же, как до того понималась душа, и так же отвлеченно изучались его свойства и состояния»[1887].

Для многих экспертов той поры философия как таковая была полуверой, полузнанием, полуоткровением. Будучи идеологией, она больше напоминает религию, чем науку. Научной, революционной философии человека нет и быть не может, утверждал Минин, ректор Ленинградского коммунистического университета. Всякая философия, как и всякая религия, в той или иной степени «враждебна пролетариату и коммунизму. Как не может быть „религии марксизма“, так не может быть и „философии марксизма“[1888]. Лишь наука представляет собой познание умственной деятельности в его закономерном, диалектическом развитии; в отличие от философии, она материалистична и монистична и по происхождению, и по содержанию». Кто-то увидел в атаке Минина на отвлеченное сознание критику марксизма-ленинизма и нарек это мининщиной, но пока Минин не встал во главе зиновьевской оппозиции, другие оценили иконоклазм радикального мыслителя[1889]. Михаил Рейснер обобщил многие вышеизложенные аргументы и подвел под них унифицирующий материалистический фундамент: «[Старая психология] различала, как известно, отдельные силы в виде полунезависимых областей чувства, мысли и воли. Все эти сущности, к изучению которых сводилась старая наука, оказались или несуществующими вовсе, или целиком исчерпанными работою рефлексов. <…> Единая рефлекторная дуга объединила эти проявления душевной жизни…» Рефлекс может пройти через центры сознания в мозг или обойти их и действовать напрямую через спинной мозг. Такое понимание Рейснером нервно-мозговой работы снимало «ореол сознательности, которым были окружены идолы старой психологии». «Разница между бессознательной жизнью и сознанием оказалась лишь количественной, но не качественной, так как весь вопрос здесь в том, как много различных нервных путей затрагиваются и