Повелитель света - Морис Ренар

И смысл ее в том, чтобы пройти, почти без переходного периода, от одного стыда – что ты мал, до другого – что ты уже стар?.. Будь я хотя бы известен! Слава заменяет многое. Известный человек не имеет возраста. Но…»

Складка горечи, довольно театральная, очертила его губы.

«Но я неудачник, черт возьми! Старый неудачник – по всем пунктам! Даже живопись мне безразлична, хотя… Но вот все остальное!.. Один-одинешенек. Предки – в могиле. Наследники – отсутствуют. А любовь! С Мари я только попусту тратил время. Вот уже двадцать пять лет, как мы вместе. Она моя ровесница. Для женщины – это глубокая старость. Она теперь не более чем ужасная реликвия забытой идиллии…»

Затем его мысли приняли такой оборот: «Неужели отныне я буду жить, постоянно обращая взор в прошлое? Неужели мне предстоит восторгаться тем, чем я был? Моя молодость одновременно и терзает меня, и восхищает. Она во мне… словно сияющая раковая опухоль, не иначе. Какую чудесную страну я пересек вслепую! Я слишком высоко установил для себя линию горизонта. И теперь, поднявшись на вершину, я вижу, вижу… А что, собственно, я вижу? Есть люди-овощи, люди-фрукты и люди-цветы… Если так все и обстоит, то это конец».

И он снова остановился. В этом уединенном, глухом месте он походил на обвиняемого с горящими глазами, пытающегося пункт за пунктом что-то оспорить…

«И однако же, однако же…»

Но, помотав головой в знак отрицания, он благоразумно прервал самого себя: «Нет уж, старина. Будь честен. Недостаточно желать, чтобы быть желанным, любить, чтобы быть любимым… Конечно, я всегда жил по совести! Но я неверно рассчитывал время. Дряхлый старец? Еще нет. Но старик, как оно прозвучало из уст той девушки, – это еще хуже! Старик… без детей, без миллионов, без лавров, без веры, которая тебя поддерживает, без чего-то, что создано твоими собственными руками и останется после тебя. И уже – это органическое истощение, которое начинается с седых волос, чтобы закончиться прахом, так как смерть – всего лишь акселерация…»

Занимался день. В прозрачном горном воздухе ясно вырисовывался пейзаж. Тени стали четкими, словно лунной ночью. Природа выглядела даже слишком совершенной. Казалось, ты смотришь на нее глазами ребенка, красивыми и столь чистыми, что их фаянсовая белизна отливает синевой.

Флоран Макс поднимался по тропинке между густыми зарослями по краю склона. Слева от него головокружительно уходило вниз ущелье, и из глубины этой пропасти в восхитительном порыве поднимался склон, покрытый лесом, словно некой сине-зеленой ширмой.

Погруженный в свою меланхолию, художник оставил тропу, свернув на едва проложенную стежку, ведущую к утесам и кустарникам.

– Как вы великодушны, ваша светлость, даже чрезмерно! – воскликнул он.

И, возгордившись сей псевдошекспировской формулировкой, он смаковал ее еще пару мгновений, но тут его ушей снова достиг этот странный шум.

Как и накануне, то было лишь мимолетное гудение, которое прекратилось сразу же, как только он его уловил. Будто дверь открылась и тут же закрылась – так по крайней мере показалось Флорану Максу. Но на этот раз на фоне гудения слышался некий шум, некое отчетливое звучание, более громкое и музыкальное…

«Вот те на! – сказал он себе. – Надо бы узнать, что это: рой мух или ручей?»

Он не слишком спешил достичь цели своего восхождения. В этот день даже самая незначительная неожиданность казалась преисполненной привлекательности, и потому приветствовалось все, что могло его хоть как-то развлечь.

«Должно быть, это какой-то подземный ручей, – подумал он, – который слышно лишь у одной из расселин».

Шум доносился откуда-то справа. Там обнаружился овраг, где участки скальной породы сменялись полосами растительности. Тропка, по которой следовал Флоран Макс, проходила по самой кромке расщелины, ограниченной с другой стороны могучей глыбой отвесной стены, сероватой и голой.

Положив на землю свои принадлежности, Флоран Макс спустился на дно оврага и прислушался. Неподвижность лишь усиливала тишину. Тут казалось, будто ты внезапно оглох. Ни малейшего стрекотания насекомого. Ни единой мушки, кружащей над чашечкой цветка.

Пейзажист еще больше напряг слух и повертел головой из стороны в сторону.

– Ну надо же! – пробормотал он. – Я, однако, уверен, что это был не просто шум в ушах. Скорее, это напоминало шелест клеверного поля в ясный солнечный день.

Он принялся рыскать во всех направлениях.

Но овраг, более широкий и длинный, нежели казалось с первого взгляда, преграждал ему путь беспорядочным нагромождением совершенно непроходимых лиан и колючих кустарников. Уж лучше было оставить эти исследования и снова подняться к тому месту, где он услышал шум, чтобы уже оттуда с точностью определить, откуда он идет.

Флоран Макс так и сделал. Методом проб и ошибок он вскоре снова обнаружил этот гул, не без удивления констатировав незначительность того пространства, где он был слышен. Полшага вперед, назад или в сторону – и он исчезал из слухового поля. Сколь узкой ни была тропинка, стоило Флорану Максу пойти по одному или же другому ее краю, как шум пропадал совершенно.

В общем, сперва он почему-то сравнил его с неким предметом, находящимся позади нескольких препятствий, между которыми существует лишь незначительный зазор. Такое сравнение весьма неточно, но это уже не имеет никакого отношения к нашей истории.

Установив столь любопытную особенность, художник немного приободрился. Словно изображая клоуна, он поднял одну бровь и театрально повел из стороны в сторону вытянутыми «дудочкой» губами.

Но как только Флоран Макс перестал гримасничать, лицо его приняло выражение самого искреннего удивления. Буквально в один миг случилась перемена сколь полная, столь же и неожиданная. Представьте физиономию человека, который полагал все случившееся шуткой и вдруг осознал свою ошибку.

Машинально он поднял глаза, прекрасно, однако же, зная, что никакая телеграфная линия не проходит по этим горам. Разинув рот, прислушиваясь изо всех сил к необыкновенному шуму, он обвел пристальным взглядом небо, стену… Никаких электрических проводов кругом тоже не было!

То, что он слышал, походило тем не менее на громкий гул проводов, натянутых между телеграфными столбами. Он знал, что если приложить ухо к деревянному столбу, то покажется, будто слышишь далекий шум, крики волнующейся толпы, собравшейся на какой-нибудь огромной городской площади, неведомо где. Эта иллюзия всегда казалась очень впечатляющей.

Итак, здесь не было ничего такого, что могло бы заменить небесную арфу или орга́н. Здесь присутствовала исключительно их музыка, зависшая в воздухе, в одной, казавшейся незыблемой точке.

Шум этой эоловой арфы повторял непрерывный и плавный аккорд, состоявший из бесконечного множества приятных трелей. Да, сомнений быть не могло: он шел откуда-то справа. Он шел от стены…

Флоран Макс вытянул голову на