Разные дни войны (Дневник писателя) - Константин Симонов

Переход за переходом едем. Холодно. Ведешь коня в поводу, Зайдешь в деревню - деревня сожжена. В снег лечь - это не хитро. Хитро со снега встать.

Комендантом штаба меня второй месяц как назначили.

Я во время опасности боя никогда не могу заснуть. Меня уж за это ругали. Ну а я не могу заснуть, так как чувствую себя, как старый солдат, общим охранником. У меня третья война идет. Я сопоставляю боевую обстановку и переживания всех тяжестей. Подходишь, спрашиваешь: почему конь грязный, седло не починено, сапоги, оружие грязное? Ну, ребята подтягиваются! Ночью хожу проверяю, как себя держат на посту, чтоб не спали!

Я сильно люблю и жалею коня. За коня убить могу. Я всегда, может, кому и не поправится, а даже ночью пойду проверю, как у него копь содержится. Если я пройду по полку и вижу - есть время, а конь нерасседланный, я так этого не оставлю. Это мой долг как старейшего человека на войне.

Какие наши недостатки? Недостатки наши известные и простые. Ходили чересчур часто в лоб, без достаточной осторожности. Это под высотой 101,0 и в Песках тоже. Вступали в бой, не обеспечив себя достаточно снарядами.

И еще. Почему после ранения казаки не возвращаются в свои части? Теряется наша увязка, наша дружба, наша братская любовь, когда я знаю командира и он меня.

Помню, идем через перевал, встречаем на перевале вернувшегося после ранения любимого лейтенанта своего, Зайцева, казака. А он везет на ишаках груз - обозом командует - и сам плачет. И не уйти сил нет, и уйти с обоза самовольно - за Дезертира будешь. Он в обозе, а нам вместо этого, бывало, присылали таких, что и конского хвоста не видели. А ведь когда возвращается кто обратно - после ранения в свою часть, какой восторг и у него, что еще повоюет, рану отквитает, и у всех, кто его снова увидит! А то у нас так: то одного, то другого встретишь на дороге. Один в пехоту попал, другой в обоз. А нужно людям маршрут давать - из госпиталя в свою часть. Ну вот оторви ты меня от коня, я в пехоте и кушать не буду..."

Перечитываю сейчас это и вспоминаю, сколько же раз за войну мне приходилось слышать горькие сетования на то, что раненые после госпиталей не попадают обратно в свои части! В гвардейские еще с грехом пополам, а в остальные только если уж как-то особенно повезет!

При огромных наших пространствах и огромных расстояниях от тыловых госпиталей до разных участков фронта решить эту проблему было неимоверно трудно. Этого забывать не приходится. Но невозможно забыть и того, с какой душевной болью думали и говорили фронтовики о невозможности после ранения вернуться в свою часть.

Передо мной лежит вышедшая во время войны, третья по счету книжка моих военных корреспонденции: "От Черного до Баренцева моря". На обложке ее верхом на большом черном коне, в полушубке, в папахе, с автоматом на груди сидит кряжистый, широкоплечий, бородатый казак, это и есть Парамон Самсонович Куркин, такой, каким его сняли тогда на Миусе.

Командир 11-й гвардейской кавалерийской дивизии генерал Горшков - о котором Куркин в своем рассказе не забыл упомянуть, что он казак Урюпинской станицы, - с первых дней войны командовал стрелковой дивизией, а в 1942 году формировал эту Донскую казачью.

Мне трудно заново писать сейчас о Сергее Ильиче Горшкове, потому что почти все, что я узнал о нем тогда, весной сорок третьего, тогда же и легло, с самыми малыми отклонениями от истины, в мой полурассказ-полуочерк "Сын Аксиньи Ивановны".

Остались в Рассказе и станица Урюпинская, и имя сына, и имя-отчество матери, только фамилия была заменена: Горшков - на Вершков, и генеральское звание снижено до полковничьего...

Но одну страничку своих тогдашних первоначальных записей все же приведу в надежде, что сквозь них проглянут черточки характера этого милого моему сердцу военного человека. "На перевале, когда отступали к Приморью, четверо суток ни ели ничего абсолютно. Подойдет то один, то другой старый казак, спросит:

- Вы, наверное, кушать хотите, товарищ генерал?

- А что у тебя есть?

- А сухари.

- Брешешь.

- А вот.

Вытаскивает из переметных сум замусоленный кусок сухаря.

- Да ты сам же не ел.

- Да я ел только что.

- Чего же ты ел? Врешь же.

- Да, ей-богу, ел.

- Да чего же ел?

- Да опять же сухари. Да вот этот остался, не хочется больше.

И так пристанет до тех пор, пока не заставит сгрызть кусок сухаря.

Когда формировалась дивизия, собрал бородачей со своей родной и соседних станиц.

По станицам пошел разговор:

- Начдив приехал, свой, Аксиньи Ивановны сын, Сережка...

И стали съезжаться..."

Генерал сидит, молчит, подперши голову руками, потом говорит неожиданным голосом, в котором чувствуется слеза: "А теперь вот боюсь и появиться в станицах. Спросят: "Ну куда ты их дел, а?" Мало кто после всех боев остался сейчас в строю...

...Недавно после вручения наград собрал изо всей дивизии стариков на ужин. Выпили, а потом побеседовали о боях и об ошибках, моих и ихних. И эти три часа были такие, словно целый курс академии Фрунзе кончил. Старики настолько все знают, что мы себе даже и не представляем...

Есть у нас в дивизии девушка Маруся, военфельдшер, по прозванию Малышка. Так уж все ее кличут - Малышка и Малышка - за то, что очень маленькая. Так вот, как раз она вывезла массу раненых. И теперь награждена орденом Красной Звезды. А был с ней такой случай. Отступали. Она везла в крытой машине шесть тяжело раненных - двоих в голову и четырех в живот. Дороги разбитые. Еще одного, раненного в грудь, она посадила в кабину, а сама ехала всю дорогу на крыле, больше ста километров от одного места назначения до другого и до третьего; оказалось, все госпитали были уже эвакуированы и раненых некуда было сдать. Раненые от тряски начали стонать, но казачья честь не позволяла им этого, тем более при женщине. И они сговорились, чтобы не стонать, завели на всю дорогу, или, как говорят казаки, заиграли песню, старую нашу казачью:

Скакал казак через долину,

Через маньчжурские края.

Скакал он, всадник одинокий,

Блестит колечко на руке...

Она лечить раненых не любит - лодырь. А ездить за ними - это она любит. На передовые за ними ехать - для нее любимое дело.

А вообще надо сказать, что присутствие женщины на войне тем более когда опасность, облагораживает человека, который рядом. Делает его намного более храбрым..."

Повторяю, в те дни, которые я провел в казачьем корпусе Селиванова, главным образом в дивизии Горшкова и больше всего в полку у Дудникова, сколько-нибудь крупных событий, оперативно интересовавших газету, там не происходило.

Но блокноты ежедневно заполнялись важными для меня записями о встречах с людьми, начиная с Селиванова и Горшкова и кончая Куркиным и той самой Малышкой, о которой впервые рассказал мне Горшков.