Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7 - Генрик Сенкевич

— Дочь моя счастлива… — говорил Плавицкий Ямищу по дороге. — Ничего не скажешь!.. Человек он хороший, дельный, но…

— Что «но»?

— Сумасброд! Помните, как он пристал ко мне вернуть ему какие-то жалкие двадцать тысяч рублей. Пришлось продать Кшемень. И что же? Теперь сам же его купил… А не требовал бы долга с меня, не пришлось бы и за Кшемень платить — задаром бы его после моей смерти получил. Человек неплохой, но… — постучал себя Плавицкий пальцем по лбу, — ветер еще в голове! Что правда, то правда.

— Гм! — только и сказал Ямиш в ответ, не желая обидеть старика, а про себя подумал: останься Кшемень в его руках, от него давно и следа бы не было.

— Опять работать придется на старости лет, на меня ведь все ляжет, — пожаловался со вздохом Плавицкий.

«Не приведи господь! — едва не вырвалось у Ямиша, но он достаточно знал Поланецкого, чтобы не тревожиться на этот счет. Да Плавицкий и сам не очень-то верил в свои слова: зятя он немного побаивался и понимал, что тот все возьмет на себя.

Беседуя таким образом, подъехали они к крыльцу; Марыня, успевшая уже распорядиться относительно обеда, вышла навстречу с сыном на руках.

— Хочу представить вам сына, прежде чем садиться за стол, — сказала она. — Вот какой у меня сынок! Большущий сынок! Послушный сынок!

И, покачивая ребенка в такт словом, поднесла его к Ямишу. И когда тот коснулся пальцем его щечки, «послушный сынок», сперва поморщась, а потом улыбнувшись, издал радостный вопль, который для изучающих «эзотерический язык» имел несомненный интерес, но неискушенному слуху удивительно напоминал крик сороки или попугая.

Подъехал между тем и Гонтовский и, повесив в сенях пальто, стал рыться в карманах, ища носовой платок. В сенях оказалась и Розалька, нянька Стася; она подошла и, поклонясь в ноги, поцеловала барину руку.

— Ну, как дела? Как поживаешь? Что скажешь? — спросил ялбжиковский помещик.

— Ничего! Хотела вот только к ручке подойти, — смиренно отвечала Розалька.

Скособочась, Гонтовский запустил два пальца в жилетный карман, нащупывая что-то, но та, как видно, и в самом деле хотела только поклониться прежнему своему барину и, не дожидаясь подношения, еще раз приложилась к ручке и пошла себе в детскую.

А Гонтовский направился с победоносным видом в гостиную, напевая басом: «Трам-та-там! Трам-та-там!»

За столом предметом общего разговора стало возвращение Поланецких в деревню. Ямиш, человек образованный, которого само положение обязывало быть красноречивым и рассудительным, обратился к Поланецкому с такими словами:

— Пусть у вас нет опыта ведения хозяйства, зато у вас капитал и деловые способности, чего как раз очень не хватает большинству наших землевладельцев. Поэтому я надеюсь и верю, что с Кшеменем у вас все пойдет гладко. Возвращение ваше — большая радость для меня не только потому, что я хорошо отношусь к вам и моей любимой подопечной. Оно еще вдобавок подтверждает мою правоту, а именно: мы, старшее поколение, вынуждены покидать землю, но сыновья наши, а не они, так внуки, вновь к ней возвратятся. Это я всегда повторял и повторяю. Возвратятся окрепшие, закаленные в жизненной борьбе, приобретя деловую сметку и умение трудиться. Помните, я говорил, что земля влечет и что она — единственное наше истинное богатство. Вы мне тогда возражали и вот — стали владельцем Кшеменя.

— Это все ради нее и благодаря ей, — сказал Поланецкий, кивая на жену.

— Ради нее и благодаря ей! — повторил Ямиш. — А вы думаете, я не отдаю женщинам должное, не знаю им цену? Им сердце и совесть подсказывают, в чем наша настоящая обязанность, и, любя нас, они внушают это нам. А наша истинная обязанность, равно как и богатство, — земля. — Пан Ямиш, имевший ту общую многим судьям слабость, что любил слушать самого себя, прикрыл глаза и продолжал: — Да! Вот вы вернулись благодаря ей! Это ее заслуга! И дай бог побольше нам таких женщин. Но что ни говорите, земля и вас притягивает, вы тоже вышли из нее недр. У всех у нас плуг должен быть в гербе! И еще я вам что хочу сказать: вернулся не только Станислав Поланецкий, не только Марыня Поланецкая, вернулась семья, в которой отозвался инстинкт многих поколений землевладельцев, всех, кто жили на этой земле и чей прах покоится в ней. — Он встал и поднял бокал. — За здоровье пани Поланецкой! За здоровье семьи Поланецких!..

— За здоровье семьи Поланецких! — подхватил Гонтовский, на которого красноречие всегда оказывало благотворное действие, готовый в эту минуту простить Поланецким даже все муки, какие из-за них перетерпел.

Все с бокалами устремились к Марыне, а она благодарила, растроганная.

— Ах, Стась, как я счастлива, — шепнула она мужу, который к ней подошел.

— Я всегда говорил: нельзя землю из рук выпускать! — заявил Плавицкий, когда все снова уселись.

— Верно! — подтвердил Гонтовский, подумав про себя: «Кабы только не баламуты эти окаянные!»

А Розалька качала тем временем маленького Стася в детской, напевая свое грустное деревенское:

 Горе горькое в хоромах, Ясек мой родной!..

После обеда гости стали было собираться, но Плавицкий предложил партию в карты, и разъехались только уже на закате. Поланецкие, натешившись сыном, вышли на террасу и спустились оттуда в сад; вечер был тихий и теплый. Все напоминало им далекое воскресенье, проведенное здесь вместе, и воспоминания эти — а было их множество — казались дивным, сладостным сном. Как и тогда, опускался к горизонту огромный шар и деревья недвижно стояли в вечерней тишине с озаренными закатными лучами верхушками; как тогда, раздавался из гнезда за домом клекот аиста и торжественная, умиротворяющая тишина была разлита вокруг. Они заглянули во все уголки, обежали все аллеи, наконец подошли к ограде и долго смотрели на уходящие вдаль поля, на темную полоску леса на горизонте, тихо переговариваясь друг с другом, и от голосов их веяло таким покоем, каким напоен был этот вечер. Отныне их жизнь — это мир, который их окружает. И оба почувствовали, что земля зовет их и привлекает, что завязывается какая-то связь, обязывающая жить здесь, и нище больше: трудиться, служа богу, на ниве с народом вместе.

Когда солнце зашло, они вернулись на веранду и, как в тот далекий вечер, остались посидеть до наступления полной темноты. Только тогда Марыня сидела поодаль, а сейчас притулилась к мужу.

— Нам будет тут хорошо, правда, Стах? — сказала она.

— Дорогая! Любимая моя! — повторял он, обнимая ее и крепко прижимая к сердцу.

Над окутанными туманом ольхами показалась румяная луна, и лягушки, угадав, наверно, что вернулась та девушка, которая так часто гуляла по берегу пруда, хором завели, нарушая вечернюю тишину:

— Рады! Рады! Рады!..

И потекла новая жизнь, не чуждая забот, но несущая больше меда, чем полыни.

Автор вкусил от этого меда — уже в своем воображении.

 ПРИМЕЧАНИЯ

Замысел романа «Семья Поланецких» относится к декабрю 1892 г., когда Сенкевич задумал поехать в Одессу по приглашению родителей своей невесты Марии Володкович. Договор на новый роман писатель заключил с журналом «Библиотека варшавска». «Это имеет ту добрую сторону,— комментирует этот факт Сенкевич в одном из писем Ядвиге Янчевской,— что я вынужден буду роман написать, но и плохую сторону тоже. Боже мой, когда же я буду свободен от каторги?»

Роман создавался в трудное для писателя время: быстрый разрыв с женой, за которым последовало дело о разводе. «Так устал, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой,— пишет он после окончания романа Я. Янчевской. — Это как-никак 16 месяцев труда, и ты знаешь в каких условиях... обстоятельства были на редкость неблагоприятны для писания».

Работу над романом Сенкевич, любивший путешествовать, совмещал с частыми переездами. Роман писался в Кракове, Варшаве, под Генуей, в Кальтенлейтгебене (австрийский курорт), в Закопане, в Венеции, Риме, Неаполе, снова в Кальтенлейтгебене, еще раз в Закопане, наконец, под Парижем, где Сенкевич и закончил его 22 октября 1894 г.

Печатался роман в журнале «Библиотека варшавска» с 24 июля 1893 г. по 12 декабря 1894 г. и одновременно в варшавской «Газете польской», отдельной книгой вышел в Варшаве в 1895 г.

О замысле и идее романа Сенкевич писал журналисту и литературному критику Дионизию Хенкелю 9 апреля 1894 г.: «Я хочу снизить температуру супружеских отношений Поланецких. таким образом, чтобы Марыня дошла до грустного примирения со всем и пребывала в меланхолии, он же пришел к пониманию того, что в его жизни произошла какая-то ошибка, чего-то он не учел и что ему для полного душевного равновесия чего-то не хватает. Это будет наказанием за легкомысленное отношение к любви, наказанием, длящимся до тех пор, пока божье милосердие не снимет у него бельма с глаз и не изменит его души так, чтобы он почувствовал, что любовь должна складываться не только из страсти, по и уважения. Это наступит в Кшемепе с возвращением Поланецкого к земле». Немного позже, 26 мая он пишет: «В следующих главах я покажу, что панна Кастелли будет не соответствовать пану Завидовскому, пани Ооновская — пану Ооновскому, пани Машко — пану Машко. Тогда Поланецкий увидит разницу между ними и Марыней и влюбится в жену по уши... и осядет на земле в Кшемене... Впрочем, у меня есть своп «психологический тезис»: когда у человека «все хорошо» и он перестает внутренне работать над собой, он ломает себе шею при первом случае. Внутренняя работа над собой — ото жизнь».