Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

А тогда упрямство Милюкова все же одержало верх. Был согласован текст декларации, в которой, в частности, говорилось: «Упадок дисциплины и анархия губят революцию и народную свободу. Не устранена еще опасность военного движения против революции. Чтобы предупредить ее, весьма важно обеспечить дружную согласованную работу солдат с офицерами… Солдаты будут помнить…что нельзя за дурное поведение отдельных офицеров клеймить всю офицерскую корпорацию»[2225].

Последним обсуждался вопрос о составе Временного правительства. Представители Совета доложили постановление своего Исполкома, дававшего фактический карт-бланш в этом вопросе цензовым элементам. «Нам сообщили намеченный личный состав, — не упоминая, между прочим, о Керенском, — припоминал Суханов. — Мы помянули не добром Гучкова, поставив на вид, что он может послужить источником осложнений. В ответ нам сообщили, что он, при своих организаторских талантах и обширнейших связях в армии, совершенно незаменим в настоящих условиях. Ну что ж, пусть приложит свои таланты и использует свои связи, — мы завяжем свои… Удивлялись насчет Терещенки. Откуда и почему взялся этот господин и какими судьбами попадает он в министры революции? Ответ был довольно сбивчив и туманен: недоумевали, видимо, не одни мы. Но мы не настаивали на членораздельном ответе»[2226]. Больше вопросов к правительству не было.

Итак, к раннему утру 2 марта были согласованы состав Временного правительства, принципы его деятельности и совместная декларация о преодолении анархии. Но страна еще более суток будет в полном неведении об этих решениях. Почему? Печатать эти документы хотели сразу, но не нашли бодрствующих печатников.

А около пяти утра в Таврическом дворце появился Гучков, всю ночь объезжавший войска и готовивший оборону столицы от ожидавшейся карательной акции генерала Иванова. Он был в ужасе от состояния гарнизона и страшно возмущен тем, что Совет запретил распространение его прокламации, призывавшей к укреплению обороноспособности для победы над врагом. Кроме того, Гучкова потрясло убийство его давнего единомышленника и соратника по организации заговора князя Вяземского, которого пуля настигла прямо в автомобиле Гучкова во время ночного путешествия по городу. «Для меня было неожиданностью, что явился при создании новой комбинации еще третий фактор — Исполнительный комитет р. и с. депутатов»[2227], — поведает Гучков, в чьи планы антицарского заговора не входило создание Совета, а тем более его влияние на что-то.

Ознакомившись с 8 пунктами и декларацией, Гучков устроил скандал. «Он был потрясен фактическим соотношением наших сил и тем будущим положением правительства, которое ему вырисовывалось в перспективе, — демонстрировал свою осведомленность Суханов. — Случай с его прокламацией глубоко потряс его, он был для него и неожиданным, и непереносимым. И он отказался участвовать в правительстве, которое лишено права высказываться по кардинальному вопросу своей будущей политики и не может выпустить простой прокламации… Выступление Гучкова произвело пертурбацию, и, возможно, что оно действительно подорвало тот контакт, который, казалось, уже обеспечивал образование правительства на требуемых нами основах»[2228]. Эту информацию подтверждал и Милюков, который уверял, что приехавший утром Гучков категорически высказался против пунктов соглашения с думцами, касавшихся политических прав военнослужащих, и отстаивал свое право как военного министра призывать к продолжению боевых действий. «Возражения по поводу уже состоявшегося соглашения побудили оставить весь вопрос открытым»[2229]. Так что в результате демарша Гучкова договоренности с Советом повисали в воздухе, что заставило позднее возобновить переговоры между двумя крыльями Таврического дворца.

Тем утром Гучков успел не только торпедировать (хоть и ненадолго) 8 пунктов, но и выступить с серьезной инициативой, озвученной уже своим — без ушедших представителей Совета. Шульгин в мемуарах вложил в его уста решительные слова: «Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер… Ид уч и сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной думы, они просто спрятались сюда. Они боятся за свою жизнь. Они умоляют спасти их… Надо на что-нибудь решиться. На что-то большое, что могло бы произвести впечатление… Без монархии Россия не может жить… Но, видимо, нынешнему Государю царствовать больше нельзя… я предлагаю немедленно ехать к Государю и привезти отречение в пользу наследника»[2230]. В газетной статье, вышедшей в «домемуарный» период, Шульгин иначе передавал монолог Гучкова, который представал заметно испуганным и не намеренным сохранять династию: «Тогда, может быть, когда мы бросим им корону Романовых, народ пощадит нас; Ставка, Алексеев и генералы давно уже сочувственно относятся к мысли о государственном перевороте. Надо решаться, чтобы другие не сделали это раньше нас: минута запоздания, нерешительности, и мы погибли.

— Поеду просить Государя отречься от престола, — заявляет Гучков. — Кто поедет со мной?

— Я»[2231].

Шульгин объяснял свое желание сопровождать Гучкова: «Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии»[2232]. Если не знать, что Гучков занимался свержением Николая уже не один месяц, действительно можно было предположить, что идея впервые его осенила.

Милюков, который был о заговоре прекрасно осведомлен, определил настроение Гучкова в тот момент немецким словом Schadenfreude, которое лучше всего перевести как злорадство, свойство, которое неоднократно замечали в Гучкове. «Низложение Государя было венцом этой карьеры, — констатировал новоиспеченный министр иностранных дел. — Правительство не возражало и присоединило к нему, по его просьбе, в свидетели торжественного акта, В. В. Шульгина. Поручение комитета и правительства было дано путешественникам в форме, предусмотренной блоком. Царь должен был отречься в пользу сына и назначить регентом великого князя Михаила Александровича. Этим обеспечивалось известное преемство династии»[2233].

2(15) марта, четверг. Родзянко и Рузский

В разгар переговоров между представителями правительства и Совета — около трех ночи, — как вспоминал Суханов, «вошел Энгельгардт с ординарцем и сообщил, что Родзянку требуют из Ставки к прямому проводу. Требовали, на самом деле, не из Ставки, а из Пскова, куда приехал царь… Родзянко заявил, что он один на телеграф не поедет.

— Пусть гг. рабочие и солдатские депутаты дадут мне охрану или поедут со мной, а то меня арестуют там, на телеграфе…

Соколов вышел, чтобы дать Родзянко надежных провожатых, и Родзянко отправился на телеграф для последней беседы со своим недавним повелителем и опереточным «властелином» шестой части Земного шара»[2234]. Так, под охраной, предоставленной Советом, и уже в статусе бывшего, которому даже не нашлось места в правительстве, Родзянко появился на телеграфе для переписки с Рузским. От этой переписки в тот момент зависела судьба династии и страны.

И Рузский, и Родзянко не спали уже не первую ночь.

Этот примечательный телеграфный разговор, длившийся 4 часа, на основании которого и было окончательно принято военной верхушкой решение об отречении Николая, заслуживает того, чтобы привести его лишь с небольшими купюрами.

«— Доложите генералу Рузскому, что подходит к аппарату председатель Гос. думы Родзянко.