Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

только после смерти Дрокина Наташа поняла, как сильно и верно он любил её.

И Димка читал эти письма, останавливаясь ненадолго, чтоб отхлебнуть чаю, который подала ему Анфиса Ивановна. Подала нарочно, заметив что-то неладное.

Тучи сгрудились, оросили плывущих дождём. Дождь был незлой, но крупный. И Димка с наслаждением подставлял под этот душ голову. Ни комаров теперь, ни мошек. Лишь серебристые капли. Они скатывались со лба на нос, на щёки, стекали за шиворот. Хотелось раздеться, побегать по блестящей от дождя палубе, покричать. Но... рядом лежал Вениамин Петрович, которого командорша почему-то выдвинула на середину палубы.

«Спасибо, – поблагодарил он глазами, улыбнулся, но оба поняли, что это конец. – Большое спасибо. Мне легче...»

- Прости, если в чём виновата, – шепнула Анфиса Ивановна, поцеловала его в лоб. Он ответил слабым пожатием, хотел улыбнуться, а глаза застлало какой-то мутью, и всё вокруг, даже склонившаяся над ним Анфиса Ивановна, размазалось, утонуло.

Ваня стоял у штурвала, зорко и уверенно поглядывал маленькими без ресниц глазами. Ширь и вольная мощь реки навевали ему богатырские мысли. «Вот он я... этого судна хозяин! – кричала распрямившаяся душа; руки, потерявшие былую уверенность, вновь обретали её, и приятно названивала от волн, поднятых встречными судами, пустая посуда. «И это всё мое!» – кричала ликующая Ванина душа.

Фима, устав от метаний на берегу, дремала. Её разбудил гудок толкача. Устроившись на корме, она смотрела туда, где осталась деревня, словно хотела вернуться в прошлое. А Ванин корабль нёс её в другую сторону. Фима пригорюнилась отчего-то и запела, как певала когда-то, тоскливую солдатскую песню:

Ой да командир полка Ох богу мо-олится-я... Ой да молодой солда-ат Домой просится-я...

Под это тоскливое пение, напоминавшее волчий вой, под шум дождя, под ликование Вани, нечаянно ставшего владельцем самоходки, умирал старый художник. И никто, кроме Анфисы Ивановны, не догадывался о том, даже Димка.

«Вот и всё», – думал художник. Мысль показалась ему затянувшейся, длинной, и хотелось в эти оставшиеся секунды думать о чём-то ином, лучшем, утверждающем бесконечность бытия.

Да, было просто и не страшно. На войне пуль боялся, хоть и не кланялся им, но боялся, что греха таить. А тут смерть пришла. Пришла как гостья, поздоровалась, поцеловала в лоб и сказала: «Прости, если в чем виновата...». Какая она добрая, смерть! Она добрая, добрая... И голос такой знакомый. Не знал, что у смерти может быть такой голос. Это не её голос... нет. А чей голос слышал?..

Сердце под рукою Анфисы Ивановны слабо шевельнулось в последний раз и утихло, словно решило отдохнуть. Лицо художника сделалось спокойным и светлым. Теперь он не чувствовал боли, искажавшей лицо, ничего не чувствовал и уже не сознавал. Хотя где-то в глубинах мозга ещё теплилась угольком жизнь. Но вот и она погасла...

Вениамин Петрович умер.

Он умер, когда цыган и Наташа бродили по лесу, целовались и говорили разные глупости, когда объедались морошкой Файка с Зойкой, примирившись с тем, что Тимофей, их кумир, опять встретил женщину, на этот раз, кажется, хорошую, потому что она похожа на Алёну и, верно, сестра её. А если не её, так сестра другой Алёны. И Тима увидел её и полюбил. Он умер, когда Димка выкидывал на палубе немыслимые коленца, когда Фима пела про бедного солдатика, а Ваня, волею случая став временным владельцем баржи (временным, временным! всё на земле временно!), вырастал в собственных глазах.

Он умер, когда возвращались в зимовье Яков Иванович и Тидне, когда Вася Кузьмин мучительно вспоминал, где оставил старый портфельчик с очерком про Наташу и про других многих людей, с которыми не раз пересекались его пути.

- Читай, Дима, – глухим, словно из-под земли идущим голосом сказала Анфиса Ивановна, когда кончился дождь. – Читай громче!

Димка как от удара сжался, но заставил себя не думать о том, что должно было случиться и, может, уже случилось. Не без причины же дрожит властный, уверенный голос командорши...

- Читай! Громче! – в голосе слышалось рыдание.

На корме выла Фима.

Димка читал теперь без выражения, тонким, рвущимся голосом.

Голос тончал, тончал. В горле что-то хрипело и булькало. И весь мир потерял краски. Совсем затянуло небо, стала свинцовой вода. Хмурились берега, как стенки гроба, стиснувшие баржу. Баржа, в свою очередь, сама была гробом... большим гробом для Вениамина Петровича, верного Димкиного друга. Потом его переложат в гроб поменьше... Спрячут в землю, и он никогда уж не услышит Васиных очерков.

...Никогда. А сейчас слышит?

Димка, набравшись мужества, повернулся к художнику, над которым склонилась командорша, и удивлённо пискнул. Петрович, улыбался всё той же отстранённой улыбкой, которая отделяет мёртвых неодолимой стеной. Эту последнюю улыбку никому не дано погасить.

- Надо читать, – приказал себе Димка. – Он просил... дочитаю.

И отвернулся и сквозь слёзы, которых даже не вытирал, а только сглатывал, продолжал чтение.

«Ты не унывай, – утешал корреспондент потерявшую мужа Наталью. – У тебя есть крылья».