Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Конечно, были в состоянии Дорошевича разные периоды, в которые могли видеть его разные люди. Отсюда и соответствующие впечатления. Отмеченные некоторыми мемуаристами (в том числе Амфитеатровым) явления, свидетельствующие о распаде личности, могут быть связаны с сифилисом. О том, что у Дорошевича, помимо болезни сердца и печени, был и люэс упоминают и Владимир Нарбут (в уже цитировавшемся мемуарном этюде «Король в тени»), и профессор И. Х. Озеров, экономист, бывший сотрудник «Русского слова»[1383]. Не забудем и о том, что о прогрессивном параличе говорилось в решении Ялтинского Литературного общества имени А. П. Чехова открыть сбор пожертвований в его пользу.

И все-таки, несмотря на тяжелое физическое состояние, он пытается работать, готовит к переизданию книгу «Легенды и сказки Востока». 4 июня 1921 года отправил А. Е. Кауфману выправленный экземпляр старого (1902 г.) сытинского издания вместе с запиской: «Посылаю Вам свою книгу „Легенды и сказки Востока“ для переиздания. Правилось только мной»[1384]. Кауфман умер в декабре того же года. Но, возможно, он успел предложить вместо переиздания старой книги выпустить новый сборник, составленный из произведений, публиковавшихся в «Русском слове» после 1902 года. Эта книга вышла в издательстве «Петроград» в 1923 году[1385]. Остается неизвестным упоминаемый Кольцовым фельетон для «голодной газеты». Но те же «Красные и белые», написанные в предсмертный петроградский период, это вещь тонкая, мудрая, остроумная, вполне «равновеликая» таланту автора. Несколько слабее выглядит фельетон «Николай II», он схематичен и производит впечатление эскиза для будущей большой работы. О том, что таковая замышлялась и готовилась, упоминает и Кольцов: «Желая во что бы то ни стало сделать свою лекцию о Николае, он написал предварительный ее набросок в виде фельетона»[1386]. Фельетон этот по инициативе Кольцова, привезшего текст в Москву, был сразу после смерти Дорошевича опубликован в журнале «Экран»[1387], номер с публикацией разошелся в восьми тысячах экземпляров вместо обычных трех. Под своей последней вещью он поставил дату — 10 февраля 1922 года.

Портрет последнего русского царя Дорошевич начинает с констатации черт вырождения в его родословной. Он решительно отделяет, говоря о Павле I, то ли «сына Салтыкова или кого-нибудь из других фаворитов Екатерины II, или же просто чухонца» от Михаила Романова и Петра Великого: «Несомненно одно, что в его жилах не текло ни одной капли романовской крови». Таким образом, «Павел I был истинным родоначальником новой династии, процарствовавшей немногим более ста лет», и, начиная с него, следует изучать «все родословие Николая II». Тут все выглядит так: «родоначальник фамилии — сумасшедший», «его старший сын Александр I — отцеубийца», второй сын, Николай I — «человек-зверь» (по словам Герцена и Толстого), Александр II — «сладострастник и развратник в одно и то же время», Александр III — «алкоголик». В этот «круг вырождения» входят и несколько великих князей, умерших в молодом возрасте от чахотки. «Тяжелая наследственность» у Николая II дополняется последствиями от удара, нанесенного ему полицейским во время путешествия — еще как наследника престола — по Японии. Ссылаясь на свидетельство Шаляпина, видевшего на темени царя «опухоль величиной в кулак», Дорошевич говорит о «травматическом повреждении, давившем на мозг».

Подбор этих фактов, долженствующих свидетельствовать если не об умственной неполноценности, то, безусловно, о невысоких интеллектуальных и моральных качествах царя, разумеется, субъективен и, скорее, отражает преобладавшее тогда резко негативное отношение к самодержавию. Впрочем, тип «немощного вырождения» видела в царе и близкая ко двору княгиня Е. А. Святополк-Мирская[1388]. И все-таки гораздо убедительнее выглядит Дорошевич, когда рисует безволие, слабохарактерность Николая, убогость его кругозора и интересов, склонность к примитивному мистицизму. Его любимый писатель Лейкин, грязную жилетку Распутина он кладет под простыни перед операцией, предстоящей повредившему руку сыну Алексею, в день расстрела рабочих перед Зимним дворцом доказывает в Царском Селе директору императорских театров Волконскому необходимость отдать главную роль в «Баядерке» своей бывшей любовнице Кшесинской. «Это — миросозерцание полкового командира гвардейского полка», — утверждает Дорошевич. Наверняка это мнение укрепилось бы, располагай он возможностью заглянуть в опубликованные много позже дневники Николая II, в которых, по словам их комментатора, предстает образ человека, «лишенного глубоких знаний, широкого политического кругозора, да хотя бы просто здравого смысла, нужных любому государственному деятелю», тем более «неограниченному самодержцу, особенно на рубеже XIX–XX вв., когда Россия прямиком шла к революции»[1389]. Немало слышал Дорошевич о царе от Витте, считавшего, что у Николая отсутствуют «всякие нравственные принципы». Слабохарактерность вполне уживалась в нем с жестокостью. И, наконец, грозные предзнаменования и исторические совпадения, к которым Дорошевич, по свидетельству Шенгели, имел особую склонность в конце жизни: Ходынка — «это точная копия с несчастья, случившегося при коронации Людовика XVI»; во время коронации в Успенском соборе Николай до крови оцарапал лоб; он плывет из Севастополя в Ялту, сопровождаемый двумя миноносцами, которые переворачиваются и тонут у него на глазах; едет спускать новый крейсер — одна из опор рушится и убивает нескольких людей. Таковы были роковые предупреждения. «Настоящая „via dolorosa“, начавшаяся японским разгромом и приведшая к казни», — этими словами заканчивается фельетон «Николай II». Здесь Дорошевич, при несомненно отрицательном отношении к личности царя, склоняет голову перед его личной трагедией, неотделимой от трагедии России.

Пребывание в доме отдыха на Каменном острове затягивалось. По воспоминаниям Натальи Власьевны, Ольга Миткевич «добивалась получения новой путевки, чтобы не брать его совсем домой, а сразу переселить еще куда-нибудь. Она ходила к Горькому, Ольденбургу, роняла бриллиантовые слезы из своих фиалковых глаз, говорила о чувствах. Ее партнер Юрьевский в это время потихонечку вывозил из квартиры картины и бронзу, ковры и библиотеку.

Наконец, долгожданная путевка в Левашово была получена. Дом отдыха ЦЕКУБУ там расположен в нескольких километрах от станции, и отдыхающие уведомляли о своем приезде телеграммой, после чего за ними посылали лошадь. Юрьевский деловито составил текст телеграммы, положил в свой портфель и сказал, что все в порядке. Власа Михайловича проводили на вокзал, и он сел в дачный поезд. В Левашове лошади не оказалось. Прождал часа два, возвращаться в Петроград не хотелось. Погода портилась, собиралась гроза; приближался вечер. Влас Михайлович решил идти пешком. Что он там делал весь вечер и ночь, в лесу, в незнакомой местности, под разразившейся грозой и ливнем — неизвестно.