Магелланово Облако. Человек с Марса. Астронавты - Станислав Лем

— Бесполезно, — сказал я. — Обычный капсюль не воспламенит фульгурита. Его ничто не воспламеняет, кроме специальных капсюлей.

Арсеньев зажег фонарь: он горел слабо.

— Мой тоже, — сказал он. — Погасите фонарь.

Я повиновался. Темнота стояла стеной, и я, казалось, совершенно слился с ней. В глазах мелькали зеленые пятна — яркие, дрожащие пятна. Тихонько тикали часы. Время шло: девять часов, десять, одиннадцать…

Арсеньев заговорил так неожиданно, что я вздрогнул.

— Кто у вас на Земле?

На секунду я задумался — так это было сейчас далеко.

— Отец.

— Больше никого?

— Никого.

— У меня жена… — И вероятно, из опасения, как бы я не подумал, что он говорит это, рассчитывая вызвать жалость, продолжал: — Я сейчас делал в уме один расчет и вспомнил о ней. Когда мы познакомились, то долго не могли говорить ни о чем, кроме математики. Я готовился тогда к диплому, все мои мысли были сосредоточены на одном — на теории пульсирующих звезд, и я рассказывал ей об этом.

Он умолк на минуту, словно сам удивляясь, что так много говорит.

— Однажды в саду обсерватории мы сидели и читали Фламмариона, «О многочисленности обитаемых миров». Вы, вероятно, не знаете этой книги, она очень старая. Был июнь, вечер, спускались сумерки… Мы читали вместе, вместе переворачивали страницы, становилось все темнее, бумага делалась серой, а мы все читали. Так бывает только в юности… Когда слова окончательно расплылись, мы подняли головы — над нами было небо, полное звезд, темнота и миры, которые вставали со страниц… — Он остановился.

— Петр?

Мне показалось, что он продолжает говорить, но так тихо, что до меня долетает только непонятный шепот.

— Что вы говорите, Петр?

Он сказал тихим, чуть певучим голосом:

— Если бы я мог еще раз коснуться ее щеки…

— Перестаньте! — с ненавистью крикнул я. — Перестаньте!

Он умолк.

В течение последующих часов в голове не было никаких мыслей, образов или воспоминаний. Я не ощущал ни тревоги, ни отчаяния, только непрестанно растущее внутреннее напряжение, словно мне пришлось тащить на себе какую-то тяжесть, грозившую раздавить меня. Представьте себе человека, придавливающего своим телом мешок, наполненный какими-то чудовищными тварями: он судорожно держит его, а мешок все вырывается и вырывается. Так и я напряг последние силы, чтобы держать себя в руках, ибо зная, что если мне это не удастся, то произойдет что-то страшное — я уже не смогу владеть собой. Я же больше всего боялся не смерти, а того обезумевшего существа, в которое могу тогда превратиться. То, что говорил Арсеньев, действовало на меня, как удары ножа. Какую-то долю секунды я боролся с собой, потом покорился. Мне вдруг почудился — ибо это нельзя было назвать воспоминанием — непередаваемый запах вспаханной земли, словно я стоял среди обнаженных, ждущих весны полей, на холме, вдыхая ошеломляющий, опьяняющий аромат, в котором таится ожидание жизни и самая жизнь. Это был кризис. Меня охватило невозмутимое железное спокойствие. И тогда пришло решение. Я наклонился, нащупал спину Арсеньева, его могучие мускулы под холодной тканью комбинезона. Как вор, я залез ему в карман. В первое мгновение он не мешал мне, но когда сквозь ткань мне удалось нащупать рукоять револьвера, он понял. Мы вдруг схватились в полной тишине. Слышалось только наше затрудненное дыхание. Он был сильнее и придавил меня к стене, потом включил фонарь у меня на груди. Желтый свет клином вбился между нами.

— Дайте, — прохрипел я. — Дайте… только один заряд…

Он не отвечал и все сильнее прижимал меня к стене.

— Дайте револьвер, — задыхаясь, говорил я. — Не будьте глупым!

Я уже не вырывался.

— Канченджонга, — шепнул он мне на ухо.

— Дайте револьвер. Все кончено…

— А тогда…

— Тогда была надежда. Дайте, Петр!

— И теперь есть.

— Неправда!

Он вдруг отпустил меня и сделал шаг назад.

— Вы хотите оставить меня здесь одного? — медленно произнес он, огромный, с гигантской тенью над головой.

Что-то стиснуло мне горло с такой силой, что я едва мог перевести дыхание. С минуту я трясся, словно бился в судорогах. Потом хлынули слезы. Я опустился на колени. Он сел рядом со мной. Большая тяжелая рука обняла меня за плечи.

— Ну, ну… — говорил он. — Ну, ну…

— Слушайте, — сказал я спокойнее, — они не знают, что мы пропали. Впрочем, они все равно нас не найдут. Надежды нет. Зачем ждать? Если бы у нас была взрывчатка…

— Взрывчатка есть, — ответил он и коснулся баллона на моем кислородном аппарате.

— Кислород?!

— Да, жидкий кислород.

Я вскочил и снова опустился.

— Нет, это ни к чему, я уже думал об этом. Кислород сам по себе не взрывается: его нужно смешать с горючим материалом.

— Правильно.

— А у нас ничего такого нет.

— Есть.

— Что?

Он достал из кармана два маленьких плоских кусочка: это был прессованный сахар. Я начал понимать.

— Петр!

— Вы знаете, как делаются оксиликвиты: жидкий кислород смешивается с порошком угля или сажи. При воспламенении кислород соединяется с углем и дает взрыв. Сахар — это углеводород, в нем есть углерод и водород, он горюч, а этот как раз мелкий и сыпучий.

— Потому-то вы меня и спрашивали раньше?

— Да.

— И ничего не сказали?

Он сильной рукой привлек меня к себе.

— Послушайте. Я рассчитал, какую ударную силу может развить заряд, который у нас есть. Мы не знаем, на каком протяжении рухнула кровля. Если в самом узком месте, то у нас есть надежда. Меньше всего у нас горючего — сахара; кислорода много, так как мы взяли двойной запас, и если нам удастся выбраться, то хватит его и на обратный путь. Но есть еще одна трудность. Чтобы такой заряд взорвался, его нужно поджечь электрическим запалом.

Я понимающе кивнул головой.

— У нас есть батареи.

— У нас есть батареи, и потому я берег свет, но у нас нет кабеля. Вот все, что есть. — Он показал трехметровый кусок провода. — Я вынул его из электрометра. Из скафандров вынуть нельзя, потому что нельзя снять шлемы, так что…

Он запнулся на секунду.

— Кто-то должен подорвать заряд вручную, на месте.

— И потому вы об этом не говорили?

— Да.

Вдруг у меня блеснула мысль.

— Петр, вы не спали?

— Нет.

— Всю ночь?

— Да. Я искал другой способ.

— И нашли?

— Нет. Мы не можем снять шлемы, — повторил он. — Мы тотчас же отравимся.

— А если бы фитилем, — начал я. — Вытрясти порох из патрона.