Собрание сочинений. Том 9. Снеговик. Нанон - Жорж Санд

Мне пришлось удовольствоваться этим решением.

XXVI

За завтраком она выказала мне такую чистосердечную дружбу, какой прежде я никогда не видела с ее стороны, и несколько раз повторила, что пусть я и ниже ее по рождению, но умом и знаниями, безусловно, ее превосхожу. Господину Костежу, однако, так и не удалось убедить Луизу и вырвать у нее признание, что качества, приобретенные упорным трудом и волей, стоят несоизмеримо больше, чем то, что человеку даровано случаем.

Они так настойчиво уговаривали меня погостить у них, что я осталась во Франквиле еще на день. Все были со мной милы, а Луиза обходилась с необычайной любезностью, и в их обществе я чувствовала себя легко и приятно; однако я не привыкла так долго бездельничать и проводить время в разговорах, поэтому, тепло распрощавшись с хозяевами, я с радостью села в карету и предвкушала возвращение в наш монастырь.

Когда я по дороге сказала об этом Дюмону, он заметил:

— Почему вы говорите в «наш монастырь», а не «домой»? Ведь вы там полновластная хозяйка, владелица, знатная госпожа, можно сказать.

— Нет, друг мой, — ответила я после некоторого раздумья. — Я как была крестьянкой, так крестьянкой и останусь, ибо у меня тоже есть своя собственная гордость. Раньше я об этом никогда не думала, но благодаря Луизе поняла. Если Эмильен до сих пор помнит, что он маркиз, — а Луиза утверждает, что помнит, — и не считает меня ровней себе, что ж: я всегда буду ему служить просто из дружеских чувств, но ни за что не выйду замуж за человека, который презирает меня за мое происхождение. Я же не считаю его низким или позорным. Мои родители были честные люди; моя мать, по рассказам, была доброй и стойкой женщиной; мой дедушка — святой человек. Из поколения в поколение мы работали не покладая рук и никому ничего худого не делали. Мне краснеть не приходится.

Проникшись этой мыслью, я почувствовала такую силу духа, какой прежде никогда не ощущала. Да, во Франквиль я съездила недаром. Вскоре от Луизы пришло письмо: из ее безграмотных каракуль я поняла, что она осталась довольна нашей встречей и что теперь, окрыленная моим обещанием и чувствуя себя более свободно, с легким сердцем относится к нынешнему своему положению, а заодно и к заботам своих любезных хозяев.

Слухи о парижских событиях и восстаниях первого апреля и двадцатого мая докатились до Валькрё, как всегда, с большим опозданием. Мы дожили до июня в полном неведении, к чему привели эти жестокие бои, и только потом поняли, что якобинцы потерпели поражение и власть парижского люда пришла к концу. Крестьяне обрадовались этому известию, и никто не жалел депортированных, кроме меня, — ведь я-то знала, что среди них есть люди великодушные вроде господина Костежу, люди, полагавшие, что только они могут спасти Францию, и принесшие человечность и великодушие в жертву тому, что почитали своим священным долгом. Я очень беспокоилась о господине Костежу: в течение нескольких недель он где-то скрывался, чтобы о нем забыли. В одном отношении он от этого выиграл — Луиза написала мне, что скучает без него, тревожится и чувствует, как сильно к нему привязана.

Пусть в этом письме не было страсти, зато оно дышало искренностью. Ее ничуть не радовали мстительные действия реакции. Чтобы Луиза не так томилась в одиночестве, госпожа Костежу предложила навестить меня; я с восторгом подхватила это предложение, и погожим летним днем 1795 года они приехали в монастырь.

Луиза была одета очень просто и, казалось, забыла о своем пустом тщеславии. Она восхищалась чистотой, порядком и уютом, которые, несмотря на тяжелые времена, мне удалось навести в монастыре. Убранство моего жилища не отличалось роскошью, но все-таки моими стараниями оно имело вполне приличный вид. С чердака я извлекла развалившуюся старую мебель, и расторопные местные мастеровые, действуя по моим указаниям, сколотили столы и стулья, старомодные, но более приятные на вид, чем теперешняя затейливая обстановка. Залу капитула я превратила в просторную гостиную; там по-прежнему стояли резные скамьи — революционные власти пренебрегли ими, как старым хламом, — а искусно выполненные деревянные панели, частично покрывавшие стены, были красивы и по-прежнему прочны. Мне ничего не стоило содержать их в чистоте и блеске. Пол из черного мрамора тоже был невредим, и я попросила Мариотту не пускать туда кур, как, впрочем, и во все помещения нижнего этажа, так как люди делят кров с животными обычно от лени, а не по необходимости, и я твердо помнила, что дедушка не пускал их на порог нашей бедной хижины; однако это не помешало мне растить их и выхаживать.

Итак, Луиза переступила порог приведенного в порядок, как бы помолодевшего монастыря и не переставала удивляться тому, что в действительности он был куда величественнее и лучше сохранился, чем ей казалось.

Превратив комнату Эмильена в прелестное гнездышко, я отвела ее Луизе, а в своей поместила госпожу Костежу, предварительно устроив все по вкусу гостьи. Хотя мы с Дюмоном и Мариоттой ели как нельзя скромнее, приора, любившего хорошо покушать, я в свое время ублажала изысканными блюдами, так что умела теперь и заказать вкусный обед и приготовить его. Здешние жители меня очень любили, и стоило мне сказать слово, как рыбаки и охотники с радостью несли в монастырь лучшую свою добычу; я не злоупотребляла их любезностью, поэтому за редкие свои пиршества расплачивалась лишь благодарностью, а мои земляки неизменно делали вид, будто сами у меня в долгу.

Окружающая обстановка, очевидно, заставила Луизу задуматься; разум ее словно проснулся, и она даже вызвалась помогать мне по хозяйству, дабы все поняли, что франквильские обитатели напрасно относятся к ней как к кукле. Я-то, конечно, видела, что она не рождена жить трудами своих рук, — Луиза была неловка, рассеянна, очень быстро уставала и только диву давалась, как это у меня на все хватает времени, даже на чтение и самообразование, которому я отдавалась с еще большим рвением, чем раньше.

— Ты исключительное существо, — говорила она. — Я только теперь вижу, что не ценила тебя по достоинству и что господин Костежу правильно о тебе говорил. Хотелось бы знать, как ты умудряешься не замечать времени — у меня дни тянутся нестерпимо долго, и я не умею себя занять. Беседуя с кем-нибудь, я чувствую, что не глупее других, но одна ни в чем разобраться не могу и в состоянии воспринимать мысли, лишь когда они