Россия молодая - Юрий Герман

— Вон еще — цепь! — крикнул Петр кузнецу. — На кормщике!

Тот, робея царя, свиты, чадящих факелов, подошел к Рябову, упер зубило, ударил молотом. Зубило со скрежетом сорвалось.

— Не так делаешь! — сердясь сказал Петр. — Прямо поставь, а не вбок, мастер! И бей с оттягом!

Кузнец прикусил губу, ударил еще раз, заклепка выскочила. Петр сам сорвал с кормщика цепи и быстро, крупными в ссадинах пальцами стал расстегивать на себе Преображенский кафтан. Одна роговая пуговица никак не расстегивалась, он дернул, оторвал. Свитские бросились помогать, Петр гневно повел плечом:

— Сам! Не мешайся!

— Сам, мин герр, все пуговицы поотдерешь! — ворчливо молвил Меншиков. — Погоди, не спеши…

Он расстегнул на Петре пряжки пояса, отцепил шпагу с портупеи. Царь скинул с плеч кафтан, протянул, скомкав, Рябову. Тот, не понимая, не брал. Со всех сторон свитские подсказывали:

— Тебе кафтан, тебе, по обычаю!

— Бери, мужик, царь со своего плеча кафтаном жалует!

— Бери, надевай…

Рябов взял кафтан, кто-то сбоку зашипел:

— Становись на колени, лобызай персты царевы, падай, кланяйся…

— Денег! — приказал Петр.

— Тут деньги, мин герр! — сзади сказал Меншиков и подал кошелек.

Петр высыпал золотые на ладонь, подумал малое время, потом протянул все Рябову. Свитские зашептались: на сей раз государь нисколько не поскупился, не пожалел, против обыкновения, золота. Кормщик взял деньги, широко улыбнулся, сказал Петру:

— И за золотые спасибо, государь! Поотощал я малость на казенных харчишках, теперь, глядишь, погуляю.

Царь, не слушая, вскинув голову, говорил раздельно, громко, внятно:

— Жалуем мы тебя, кормщик Рябов Иван сын Савватеев, первым лоцманом и матросом первым нашего Российского корабельного флота и от податей, тягот, повинностей и иных всяческих разорений быть тебе и роду твоему навечно свободными…

Он обернулся, с внезапной яростью в голосе приказал свитским:

— Пиши, не то, неровен час, забудете!

Рябов осторожно, чтобы не разорвать в плечах, натягивал кафтан. Лицо его теперь было так же бледно, как у Иевлева, на лбу проступила испарина. Свитские смотрели на него с ласковыми улыбками, один пузатый стал помогать застегивать пуговицы.

— Управлюсь, чай не маленький! — отступя от свитского, молвил кормщик.

Он поклонился царю поясным поклоном, не торопясь расправил широкие плечи, спокойно посмотрел в карие, искрящиеся глаза Петра, спросил:

— Хлеба-соли придешь ко мне, государь, отведать?

Петр усмехнулся:

— Одного зовешь, али со всей кумпанией?

Рябов медленно обвел глазами свиту, как бы рассчитывая в уме, потом сказал:

— Ничего, можно! Взойдут, авось не треснет изба…

И, помедлив, добавил:

— А не взойдут, на волю вынемся. У нас оно по обычаю, на волюшке застолье раскидывать…

Пришли солдаты с носилками, осторожно положили на них Иевлева. В сенях стоял несмолкаемый грохот — там кирками и топорами взламывали узкую дверь, рушили старый кирпич, ломами отрывали железо, чтобы пронести Сильвестра Петровича. Лекарь пошел за капитан-командором. Петр сел на топчан, вытянул длинные ноги, уперся одною рукою в бок, другою — в колено, отрывисто приказал:

— Прозоровского сюда и палача!

Взглянул на Рябова:

— А ты, ломцан, иди, да нас дожидайся! Управишься? Обедать придем!

— Не впервой гостей-то потчевать! — усмехнулся Рябов. — Чай, русские, не немцы…

Петр едва приметно нахмурился, но Рябов не увидел этого. Валкой своей, моряцкой походкой он вышел в сени, глазами отыскал совсем обмершего от страха старика ключаря, бросил ему червонец с тем, чтобы тот не позорил свою старость в остроге. Старик закланялся, зашамкал. Рябов поднялся наверх, полной грудью вдохнул свежий, прохладный воздух и хотел было перекинуться несколькими словами с караульщиками, как вдруг снизу, из подземелья услышал длинный, воющий, страшный крик Прозоровского. Махнув рукой, страдальчески сморщившись, Рябов поспешно вышел за ворота и зашагал к избе на Мхах.

Неподалеку от церкви Параскевы-Пятницы встретился ему Семисадов.

— Богатым быть, не признал! — сказал спокойным голосом боцман. — Здорово, кормщик! Что оно на тебе — кафтан новый, что ли?

— Да, вишь, приоделся маненько! — ответил Рябов.

— Добрый кафтан! — щупая грубыми пальцами сукне, сказал Семисадов. — Знатный кафтан! Пуговицы вот жалко нет — оторвалась. Такая пуговица тоже денег стоит. Роговые?

— Надо быть, роговые.

— Я тебе деревянную вырежу, да сажей и покрашу. Пришьешь, незаметно будет…

Он усмехнулся и добавил:

— Ишь, каков кафтан! Погляжу я на тебя, кормщик, да и сам в острог напрошусь, коли там кафтанами дарят…

— Да уж там дарят…

Они набили трубки, Семисадов ловко высек огня.

— Выходит — к дому идешь? Отпустили?

— Да вроде бы пока что и отпустили!

— Царь, что ли?

— Он, Петр Алексеевич…

— Ловко ты отделался! — сказал боцман. — Хитро отделался, кормщик. Недаром у нас говорится: близ царя — близ смерти. Не угадаешь чего — пропал. Шапка тут, а голова потерялась…

Он засмеялся:

— Верно ли говорю?

— Оно так! — согласился кормщик. — Особливо без добрых людей. Слышал, и ты будто в Холмогоры ездил с другими некоторыми?

— Было ездили. Афанасий, владыко, своего келейника за нами посылал.

— Говорили чего царю?

— Не поспели! Зашумел на нас: знаю, говорит, все сам знаю…

— Что ж знал, да за караулом держал?

— Его, Савватеевич, воля. Я так располагаю — хорошо еще, что отпустил…

— А для чего нас держать надобно было?

— Ему, небось, виднее! — с усмешкой молвил Семисадов. — Говорю — хорошо, что отпустил. Сильвестр-то Петрович как?

— Не гораздо здоров. Унесли.

— Отживет! — уверенно сказал Семисадов. — Теперь ему ничего, теперь почтят. Слышно, большой чин ему получать. Кому худо, Иван Савватеевич, так худо Прозоровскому. И Ржевскому ныне будет несладкое житье. Худее не бывает.

— Пошел в попы — служи и панихиды! — отозвался Рябов. — Каждому свое.

— Уж им-то выйдет верная панихида…

Поговорили про шведов. Семисадов рассказал, что будто крейсировала эскадра в Белом море, да куда-то ушла. Рябов спросил:

— Нынче здесь будешь?

— Здесь, в Архангельске.

— Дорогу к моей избе не забыл?

— Кажись, не забыл.

— А коль не забыл — приходи, застолье раскинем. Царь золотишком пожаловал, погулять надобно…

— И то — не шубу шить.

— То-то, что не шубу. Уж и позабыл, как гулять-то с легким сердцем. Приходи, боцман.

— И то приду. Поздравим тебя, что выдрался.

— Меня поздравим, других помянем, кого и похвалим за верную дружбу. Дела найдется. Ну, пойду я, пора мне…

Ему до колотья в сердце хотелось домой на Мхи, но неудобно было спешить на глазах у Семисадова, не мужское дело торопиться в свою избу, не пристало мужику с сединою в бороде скакать козлом к своим воротам. И потому до самого угла он шел медленно, вразвалку, только потом побежал, тяжело стуча бахилами по ссохшейся земле. У калитки своей кормщик постоял немного — не держали ноги.

Потом нажал на щеколду, пересек двор и поднялся на крыльцо.

4. Вновь в воеводском доме

Странно, словно во сне прожила это длинное время Марья Никитишна. Была пора, когда казалось ей, что останется она совсем одна на свете, что все отвернутся от нее, от опальной, что не получить ей нынче весточки от старой, доброй подружки, что никто не вспомнит о ней, затерянной на Мхах в далеком Архангельске.

Но случилось иначе.

Первым прислал за ней келейника владыко Афанасий. Она заробела, но бледный, кроткий; с опущенными долу очами послушник настойчиво присоветовал ей непременно ехать, и она отправилась. За весь длинный путь келейник не сказал ей ни единого слова. Молчали и монахи-гребцы. День выдался на редкость тихий и теплый, Двина словно застыла, млея под пекучими солнечными лучами, от прибрежных лесов густо и душно пахло смолою…

Афанасий встретил ее молча, утешительных слов не говорил, ничего не обещал. Но низкий его голос был ласков, взгляд из-под нависших бровей — строг и спокоен, на душе у Марьи Никитишны вдруг стало легко, словно ничего и не случилось страшного и непоправимого. С умной усмешкой слушал он ее рассказ о том, как наезжали к ней дьяки, как требовали, чтобы очернила она Сильвестра Петровича, как пугали ее острогом и далекою ссылкою. Потом вдруг велел: