Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин

ты везуч, как бог, подтверждаю, на даче в девять, привезу еще одну пару, чао!» Идиотка, кто тебя просил подтверждать, трубку-то снял отец! Интересный спектакль он узрел у себя на даче – это с его-то посыпанными нафталином принципами! В окна и двери вылетали полуголые, воплей было на весь участок… Все в один миг рухнуло: и распределение на научно-исследовательское судно погоды (голубая мечта выпускников – весь мир увидишь), и подаренный за диплом мотоцикл («Ключи на стол, прохвост!»), и решенная поездка на юг. А перед самым отлетом – исполненное теплоты и родительского чувства напутствие: «Вернешься с безупречной характеристикой! Ну а будешь продолжать гастроли – катись на все четыре стороны!» Огромное тебе спасибо за отцовскую заботу и внимание!

Себе Игорь мог откровенно признаться, что ни особого уважения, ни сыновней признательности к родителю не испытывал. «Обломок эпохи „Бури и натиска“», – с иронией говорил он. Всю жизнь отец давил на него, как пресс: делай это, поступай так, будь таким! Когда сокурсники завидовали: «Батя у тебя знаменитый, все полярники его знают!», Игорь совершенно искренне отвечал: «Лучше бы он был знаменитым настройщиком музыкальных инструментов». И он не лукавил: отец не только не помогал ему продвинуться на каком-либо поприще, а наоборот, всячески мешал. Когда на четвертом курсе Игоря собирались выдвинуть в совет научно-студенческого общества (важная ступенька к аспирантуре!), именно Чистяков-старший посоветовал не делать этой ошибки: не заметил, мол, у сына тяги к научной работе (будто в аспирантуру попадают те, у кого есть тяга); через год, когда распределяли на практику, вместо экзотического плавания в тропиках отец порекомендовал отправить сына в Амдерму: «Пусть поварится в полярном котле». Уговоры были бесполезны. «Я лучше знаю, что нужно такому прохвосту, как ты. Учти, из глыбы гранита может получиться и статуя, и щебень для мостовой!» А если Игорь заикался о том, что он не гранит и не хочет быть ни щебнем, ни статуей, отец лишь ожесточался и с еще большим усердием следил за тем, чтобы карманных денег у сына хватало разве что на транспорт и обед в студенческой столовой.

Золотой середины для Чистякова-старшего не существовало, да – да, нет – нет, черное – белое, и никаких оттенков. Порхающие по жизни мотыльки – а к ним он относил всех, бесцельно, то есть не на одну лишь работу, растрачивающих свое время, – его раздражали; естественное, а потому простительное стремление молодых людей следовать быстро меняющейся моде вызывало у него презрение; относительную свободу нравов, пришедшую на смену аскетизму его молодости, он решительно отвергал, не пытаясь вникнуть в ее причины. Он с горечью констатировал, что вечные ценности девальвируются, забывая, что ценности эти существуют лишь в условиях пространства и времени. Он судил по самому себе, что было не очень справедливо, ибо нельзя общие правила выводить на основе исключений.

Отец и сын не понимали друг друга, жили в разных измерениях – явление, которое и до, и после Тургенева волновало и будет волновать людей разных поколений; иногда они находят общий язык, чаще нет, и кто в этом виноват – вопрос сложный и многогранный: скорее всего, никто, потому что нельзя винить время за то, что оно движется вперед и что каждый виток спирали меняет какие-то представления о жизни; процесс этот необратим, и остановить его так же невозможно, как невозможно убедить внука, что ему к лицу дедушкин картуз. Как ни в чем другом, здесь важен такт, и ничто другое не может нанести большего вреда, чем попытки силой навязать свой образ мышления, свое кредо.

Подобно многим родителям, Чистяков-старший об этом не задумывался или не хотел задумываться, что в сущности одно и то же. С юных лет жизнь его была тяжелой, а радости немногочисленны: женитьба на любимой женщине, которая годами растила сына без него, открытия, за которые награды получали другие, так как лично его интересовали не почести, а признание нескольких таких же, как он, одержимых ученых; рыбалка и отдых на даче, которую он построил своими руками, и общение с двумя-тремя друзьями, полностью или хотя бы частично разделявшими его убеждения. Лишь с двумя-тремя – потому что Чистяков-старший с его прямолинейностью и бескомпромиссностью наживал врагов куда более успешно, чем доброжелателей. «Чего тебе не хватает, так это парочки слабостей, – сказал ему как-то старый друг. – Наше время характерно всеобщей тягой к компромиссам, а что такое, по сути дела, компромисс? Живи сам и не мешай жить другим. А ты мешаешь! Приглашают тебя в оппоненты – не оставляешь от диссертации камня на камне, хотя она вполне посредственная и можно было бы процедить сквозь зубы парочку ничего не значащих слов; добрую четверть научных сотрудников института ты требуешь уволить за лень и бездарность – будто в этом виноваты они, а не закон Паркинсона; всемогущий зам плоско, но добродушно шутит по поводу длины юбки твоей аспирантки – объявляешь его пошляком, хотя от подписи этого пошляка зависит твоя экспедиция; вот и получается, что от таких праведников, как ты, никому жизни нет – в том числе и самому тебе». И верно, Чистяков-старший никого не щадил – и его не щадили; значительную часть столь ценимого им рабочего времени он тратил на то, чтобы отбиваться от наветов и защищать свое доброе имя. Это уже обошлось ему в микроинфаркт и несколько длительных, тяжелых приступов стенокардии – пример, которым сын отнюдь не собирался руководствоваться в своей жизни.

Игорь же был просто веселый и покладистый малый, которого день сегодняшний заботил неизмеримо больше, чем завтрашний: он без особого рвения, не перенапрягая мозги, учился, в меру занимался спортом, с тайной помощью матери ухитрялся не отставать от моды и с превеликим пылом отдавался тому, к чему звало его естество, то есть предпочитал бездумное, но очень приятное общение с Валей, Жанной, Алькой изучению рекомендованных отцом мудрых, но скучнейших монографий. Все, что требовало сосредоточенности и размышлений, его отпугивало, так как отнимало время и силы, а воровать у себя молодость только ради того, чтобы удостоиться похвалы отца, Игорь считал верхом глупости. Следуя совету своего любимого Оскара Уайльда, в котором он воспринял лишь внешний блеск, он без сопротивления уступал искушениям и беспечно скользил по поверхности, не оглядываясь назад и не всматриваясь вперед, пропуская мимо ушей советы и утешая себя тем, что «мудрость приходит вместе с ревматизмом и гипертонией».

Однако эту, самую главную и приятную часть своей жизни он тщательно оберегал от чужих взглядов – случай с Алькой был досаднейшим недоразумением.