Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Американцы интервьюируют гораздо лучше англичан, проще, раскованнее, стремясь не столько уколоть, сколько выяснить, во что ты действительно веришь, для чего делаешь то или другое, кто ты на самом деле. Моя задача — объяснить им, что такое экзистенциализм, по-прежнему прочно ассоциирующийся в американском сознании с битниками и Норманом Мейлером — нью-йоркским шутом гороховым, по нечаянности снискавшим в народе репутацию гуру. Раз или два меня попытались уткнуть носом в дело Профьюмо, но в целом общественность понимает, что весь этот скандал — не более чем фурункул, который нужно было вскрыть; и как бы то ни было, при той скорости, с какой деградируют на Западе сексуальные нравы, ни одна страна не может позволить себе роскошь высмеять другую, кивая на такой прецедент.

— О да, мы посмеиваемся, — сказал мне один из жителей Нью-Йорка. — Посмеиваемся, а пальцы держим скрещенными[763].

Дни пролетают так быстро, что кажется, будто все происходит во сне. Поднимаюсь в 7.30 — для того чтобы позавтракать с Нортоном Мокриджем из «Уорлд телеграм». Это не чурающийся отеческой фамильярности тип (вроде бы редактор отдела городских новостей, и брать такого рода интервью ему не приходилось уже много лет) с усыпанной веснушками лысой головой и внешним добродушием, отличающим ньюйоркцев постарше. Светскость американцев — вещь очень импонирующая. Следует долгая серьезная беседа. Однако интервью за завтраком — на самом деле занятие весьма утомительное. В 9.30 моего собеседника сменяет Митчелл Краусе; таких, как он, я чую за километр. Нервный, деланно доброжелательный, изворотливый, как акула, и столь же «неподдельный», как мышь из пластика; прямо-таки гремучая смесь мнимого и настоящего коварства. Во время разговора то и дело с опаской оглядывался по сторонам, пальцы подрагивали. Похоже, моя флегматичность выводит из равновесия не слишком опытных — и не слишком искренних — интервьюеров. И меня это радует.

Потом три головокружительных часа с Маргерит Лэмпкин — знаменитой интервьюершей отдела культурных новостей «Кон-де-наст». Стройной девушкой в солнцезащитных очках, с неврозом, который она преподносит как самые дорогие французские духи, и луизианским акцентом, убаюкивающим, как нескончаемая любовная ласка (что ей прекрасно известно). Я общался с нею и Брюсом Дэвидсоном, асом фоторепортажа журнала «Вог», очень неглупым, неформальным — словом, «простым пареньком» вроде Джеймса Дина. Он почти все время отмалчивался, будто застенчивый подросток. А ведь это самый высокооплачиваемый журналист в самом высокооплачиваемом журнале в Штатах. Между нами тремя как-то спонтанно установился дружеский контакт в духе «Новой волны»: последовала серия снимков в невероятных позах на фоне здания компании «Сигрэм». Маргерит работала с Теннесси Уильямсом, жила с Ишервудом, знала Фредди Эйра. Все это сыпалось из ее уст в неповторимом кисло-сладком тоне.

— Мо-ой второй муж был таким у-умным. Вы не представляете. С ним было так интере-есно дни и ночи напролет, с мои-им му-ужем… — Ох эти ее бесконечно тянущиеся гласные.

— Бросьте, — говорю, — вы же специально выворачиваете слова.

— Не-ет.

— Черта с два.

Она наморщила свой милый носик с удивлением, столь же неподдельным, как фарфоровая безделушка Фаберже.

Мы двинулись в сторону Центрального зоопарка; зоопарки мы все терпеть не можем. Раз десять мою персону запечатлели на фоне полярных медведей. Прогуливаемся по парку, и тут мне приходит идея сделать ряд снимков в стиле Антониони: в смехотворных и неожиданных позах. Будто я Марчелло Мастроян-ни, а она Моника Витти. Дэвидсон приходит в восторг и танцует вокруг нас, словно Ариэль. Глядя на нас, люди на тротуаре застывают от удивления и сами столбенеют, озадаченные и слегка шокированные. А мне по-настоящему весело. Мы провели друг с другом пару часов, не сказав ни единого серьезного слова, и, после всех тяжеловесных выяснений, что я имел в виду под одним, под другим, вдруг сделалось так легко, так безыскусно.

До постели добрался в половине второго, а уже в 6.15 вновь поднялся: предстояло главное событие недели — интервью в самой престижной утренней телепрограмме «Сегодня с семи до девяти». Она транслируется на всю страну и имеет очень высокий рейтинг. Меня усадили между женой Сааринена[764] и Бобби Кеннеди, так что издательству остается сгорать от восторга. Я чувствовал себя непринужденно, никаких заминок, хотя обсудили мы и не все, что мне хотелось бы.

Интервью с Льюисом Николсом из «Нью-Йорк тайме». Грузный, обрюзгший человек с физиономией огромного мопса. Обладает типично нью-йоркским мрачноватым остроумием в самом концентрированном виде. Мне это импонирует, это трезвое преуменьшение всего и вся, сведение всего наивного к чему-то из области патологии — синдром Олби. Он был слегка навеселе и, очевидно, недоволен жизнью как таковой. Я тоже начал понемногу балансировать на грани дозволенного, и примерно час мы оба разыгрывали укороченный вариант пьесы «Кто боится Вирджинии Вулф?»[765]. Я, как мог, разошелся по части американцев.

— Господи, до чего же я ненавижу англичан, — снова и снова повторял он, извергая слова из своей чарлзлоутоновской пасти. Так мы и ходили взад и вперед по туго натянутому канату между раздражением, грозящим вылиться в битье посуды, и шутливым не-принимайте-всерьез-я-вас-просто-подначиваю; такое, впрочем, у ньюйоркцев вполне в обычае. Но под конец взяли себя в руки и закончили беседу на вполне миролюбивых тонах.

Моя книга — из тех, какие приняты в Нью-Йорке на ура. Всюду, где бы я ни показывался, люди стремились о ней поспорить, подискутировать о том, что я имел в виду, — и все оттого, что одна из затронутых в ней тем — тема импотенции: сексуальной, физической и психологической. Пьеса «Кто боится Вирджинии Вулф?» — о том же. Она задевает за живое постольку, поскольку речь идет о власти и импотенции, а отнюдь не из-за других вещей, о которых в ней говорится.

— Все американки хотят, чтобы их поимели в подвале, — заявила мне одна дама. — Мы все без ума от вашего злодея.

От такого поворота разговора я растерялся: ведь подобный эффект книги никому не мог прийти в голову. Однако, как бы я ни настаивал на этом, американцы мне не верят.

Пятничное утро. Мой желудок взбунтовался: слишком много крабов, устриц, виски, сигарет. Я принял две лошадиные дозы хлородина и остаток утра продремал, не совсем понимая, что вокруг происходит.

Глория Вандербилт. Едва стало известно, что эта девочка-женщина выразила желание встретиться со мной, у многих глаза выкатились из орбит[766].