Гвоздь в башке. Враг за Гималаями. За веру, царя и социалистическое отечество - Юрий Брайдер

– Опять неувязочка получается, – вмешался Сухман. – С каких это пор я в благонравные записался? Благонравными бабы бывают. Или монахи. А я все же воин. Лучше назови меня непобедимым. На худой конец – могучим.

– Не ложится непобедимый в строку. Как ты не понимаешь! – раздосадовался Добрыня.

– А что ложится?

– Козлорогий, косорылый, страховидный, вечно пьяный.

– Тогда пусть благонравный остается, – вынужден был согласиться Сухман. – А я уж постараюсь соответствовать. Нрав укрочу и пьянство умерю.

– А еще говорят, что искусство не исправляет людей, – молвил Добрыня самому себе.

Здесь в богатырскую беседу вновь вмешался безродный Тороп, и вновь с безопасного расстояния.

– Почему в песне только про Добрыню и Сухмана поется? – осведомился он со всей строгостью, на какую только способен зависимый человек. – Как же мы тогда? Горе и тяготы вместе мыкаем, а слава только вам достается. Несправедливо.

– Про всякую голытьбу подзаборную в героических песнях не поется, – пояснил Добрыня. – Это уж потом, когда старый мир прахом пойдет, про вас сложат: «Кто был ничем, тот станет всем…»

– Ты, Добрынюшка, на этого свинопаса внимания не обращай. Кто был ничем, тот ничем и останется. – Сухман погрозил Торопу кулаком, хотя достаточно было и пальца. – Ты дальше пой. И где-нибудь в удобном месте обязательно вверни, что я непобедимый.

– Дальше я пока не придумал, – признался Добрыня. – Вдохновения нет. Песни сочинять – это не брагу ковшами хлебать. И не девкам подолы задирать.

Между богатырями завязалась горячая перепалка, вследствие чего они перестали следить за окрестностями. Да и Тороп с Никоном отвлеклись – уши развесили.

Спохватились все лишь после того, как в воздухе пропела стрела и, не дотянув до цели, коей, несомненно, являлось киевское посольство, сразу затерялась в высокой траве.

– Шухер! – рявкнул Добрыня (словцо было чудное, никому прежде не ведомое, но друзья-приятели к нему уже привыкли).

Всадники, до этого съехавшиеся вместе, спешно рассредоточились, дабы не стать легкой мишенью для скакавших наперерез печенегов.

– Смерти ищут, – неодобрительно покачал головой Сухман.

– Дурачье, – согласился Добрыня.

Оба богатыря, регулярно наведывавшиеся в Дикое поле (и не только кровопролития ради), вполне сносно владели печенежской речью, столь же примитивной, как и вся жизнь кочевника. Поэтому они до поры до времени не обнажали оружия, а лишь кричали навстречу степнякам:

– Стойте! Не стреляйте! Мы послы от киевского князя Владимира Святославовича! К хану Ильдею с поклоном едем!

В иных обстоятельствах печенеги, число которых не превышало дюжины, возможно, и призадумались бы, но сейчас время для мирных переговоров было упущено – стрелы уже густо падали вокруг пришельцев. Впрочем, будучи на излете, они не смогли бы пробить даже воловью шкуру, а не то что богатырскую броню.

– Хорошо же вы гостей встречаете! – возмутился Добрыня. – Вместо привета каленые стрелы посылаете! Тогда и ответ сообразный получайте!

Он натянул свой лук, ничем не отличавшийся от знаменитой гондивы, из которой легендарный индийский воитель Арджуна укладывал врагов пачками, вагонами и тачками. Истребление началось.

Тот, кто нынче звался Добрыней, но прежде носил много иных имен, в своих бесконечных перерождениях испробовал немало разных метательных орудий, начиная от примитивной пращи, с которой дикари охотятся на мелкую живность, и кончая арбалетом, дожившим до эпохи Наполеоновских войн, а потому в обращении со всякой смертоубийственной снастью достиг совершенства.

Стрелы вылетали одна за другой с интервалом, не превышающим длительности человеческого вздоха, и скоро колчан Добрыни – один из двух – опустел. Печенеги, рассыпавшись в беспорядке, скакали прочь, и уцелело их меньше половины.

– Догнать! – приказал Добрыня. – Если хоть один живым уйдет, к полудню здесь вся орда будет.

Богатыри засвистели, загикали и впервые за нынешний день оскорбили своих благородных скакунов плетью.

Низкорослые печенежские лошади, на которых можно было садиться без помощи стремени, славились своей выносливостью, неприхотливостью, злым нравом – но и только. Тягаться в резвости с чистокровным аргамаком Добрыни они, конечно, не могли. Да и под Сухманом был конь-огонь, некогда носивший славного варяжского ярла, поверженного в честном поединке.

Короче говоря, ударившиеся в бегство печенеги излишних хлопот киевским витязям почти не доставили. Кого не сшиб стрелой Добрыня, того достал копьем Сухман. Что ни говори, а богатыри свое грозное прозвище носили не зря. Против рядового воина они были как волкодав против дворовой шавки.

Не чуравшийся грязной работы Тороп собрал хозяйские стрелы и обыскал тела степняков (кого надо, и дорезал попутно). Кроме оружия, ничего стоящего не обнаружилось. Отсутствовали даже съестные припасы.

– В набег шли, – пояснил Тороп. – Обычай у них такой. В набег берут только коня да саблю. Даже лишних портов гнушаются. А назад гонят табуны, чужим добром груженные.

– Молодые… Совсем еще ребята, – опечалился Добрыня, разглядывая безбородые азиатские лица, уже тронутые печатью смерти. – Хоть и на злое дело собирались, а все одно жалко… Божьи создания.

– Не горюй, боярин, – беспечно молвил Тороп, вытирая нож о степняка, прирезанного последним. – У половца, как у собаки, души нет. Один пар… Попадись ты им, они бы горевать не стали. Поизгалялись бы даже над мертвым телом.

Хоронить чужих покойников в Диком поле было не заведено. Имелась тут своя похоронная команда, исполнительная и добросовестная, – волки, лисицы, воронье. Спустя сутки на месте побоища обычно даже костей не оставалось.

В полдень, когда от жары и безветрия степь совсем омертвела, посольство устроило привал.

Перекусили наскоро, без вина и горячих блюд, после чего Добрыня предложил всеобщему вниманию очередной куплет героической песни, по его словам – завершающий зачин.

Вновь зазвучал навязчивый одесский мотивчик, пик популярности которого ожидался только спустя тысячу лет:

Богатырей ВладимирЛично провожает,Подносит чарку иСердечно обещает:«Коли прогоните выЗлого супостата,Не пожалею я для васПарчи и злата,Исполню все вашиЗаветные мечты,Если они, конечно,Скромны и чисты».

Этот куплет Сухману категорически не понравился. Да и ясно почему – про него там ни единым словом не упоминалось.