Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма - Коллектив авторов -- История

плечом, и опять тишина и покой. Заводы стояли, однако работали предприятия коммунального хозяйства — водопровод, электростанция.* * *

Я не помню, сколько времени продолжалось такое «райское состояние», день или два, во всяком случае, недолго. Наконец, оно было нарушено страшным грохотом и изредка выстрелами; от вокзала в город въезжал громадный бронеавтомобиль, по размерам он равнялся нынешним 80-местным машинам, а в то время он казался просто чудовищем. Из нескольких бойниц смотрели тонкие стволы пулеметов, и они то и дело давали изредка очередь в воздух, по-видимому, для острастки. Но самое страшное было не в этом. Броня этого фургона была выкрашена в цвет хаки и в нескольких местах украшена красными пятиконечными звездами, а вдоль по корпусу большими буквами было написано название бронемашины — «Антихрист».

Следует отметить, что в то время большинство севастопольцев, во всяком случае обыватели, не знали, что пятиконечная звезда стала эмблемой советской власти, а по религиозным представлениям считали ее знаком Антихриста. Появление этой машины со «знаками» да еще с подтверждающей надписью подействовало ошеломляюще, в особенности на пожилых людей и стариков. «Антихрист» проехал по главным улицам города и мимо вокзала удалился по Инкерманскому шоссе.

Незадолго до его проезда над городом летал самолет и разбрасывал листовки, обещавшие амнистию всем белым, которые не последуют за границу. К слову сказать, в нашем доме оказался один инженерный полковник, опоздавший к эвакуации, но собиравшийся идти в Казачью бухту, где еще стояли белые. Прочитав же эти листовки, он никуда не пошел. Что с ним случилось в дальнейшем, расскажу в свое время.

Задержусь еще на «Антихристе». Через несколько дней после занятия Севастополя машину отправили в горы, где в это время появились так называемые бело-зеленые. В первые же дни патрулирования по Ялтинскому шоссе броневик попал в засаду, экипаж его был перебит, а машина, наведшая оторопь на богобоязненных севастопольцев, — сброшена с обрыва. Через несколько часов после «Антихристовой» разведки в город вошел отряд человек в двести крайне разнокалиберно одетых людей, объявивших себя красно-зелеными из отрядов Мокроусова. Прошли они по Екатерининской, и опять тишина.

Иногда в книгах и кино вступление красных в Севастополь изображают почти как карнавал: по улицам гарцуют нарядные кавалеристы, вдоль домов стоят шпалеры ликующих горожан, которые забрасывают освободителей букетами цветов. Мокроусовцы на такую картину не тянули, равно и те, кто вступил в город на следующий день.

А на следующий день в город вступила уже большая регулярная воинская часть — первый из полков 51-й дивизии Блюхера, будущего маршала, репрессированного в 1930-х годах. Солдаты почти все были мало-мальски одеты, некоторые были в шапках-буденновках, а во главе колонны ехали два командира верхом с красными бантами на груди. По молчаливым улицам полк прошел на Нахимовскую площадь, где было устроено нечто вроде парада, говорились речи, небольшая толпа кричала не очень внушительное «Ура!». Парад принимал крупный мужчина на костылях — выяснилось, что это председатель Севастопольского ревкома Гавен{361}, тот самый непотопляемый латыш, проводивший варфоломеевские ночи в Крыму зимой 1917/18 года.

Вспоминая Гавена и ту зиму, некоторая публика уже начинала поеживаться, не зная, что на плечах красной лавы русских мужичков в Крым прибыла черная туча могучих большевистских политработников ленинской выучки, рядом с которыми Гавен будет выглядеть жалким приготовишкой, а его варфоломеевские ночи покажутся детскими играми.

При новой власти

Понемногу жизнь начинала налаживаться. Стала выходить газета «Маяк Коммуны», появились новые деньги. Белогвардейские деньги назывались «колокольчиками», так как на них был изображен царь-колокол. После добровольческих «колокольчиков» в сто и тысячу рублей было странно манипулировать копейками и рублями, правда тоже бумажными. Организовывались новые учреждения, а старые получали новые названия.

В учебных заведениях обещали скоро начать занятия, и мы стали ежедневно ходить в гимназию и узнавать новости по этому поводу. Здание гимназии на углу Б. Морской и Херсонской улиц было уже освобождено от постоя войск, но проходило дезинфекцию. То же происходило в реальном училище и в женских гимназиях; последних было три — казенная, на Соборной улице, частная Ахновской — против Владимирского собора и частная Дритеприте — на Чесменской у Пологого спуска.

У казенных гимназисток однажды произошел конфликт с властями. Придя проведать свою школу, группа учениц старших классов расположилась на заборе гимназического сада и занялась пением. По улице ходило много военных, старавшихся завладеть вниманием молодых девиц. Те чувствовали это и пели на совесть. Вдруг кому-то из них пришло в голову пропеть пародию на Интернационал: «Никто не даст нам избавленья, ни туз, ни дама, ни валет, добьемся мы освобожденья, четыре сбоку — ваших нет!» Не успели они пропеть вторую строфу, как их уже вели в штаб крепости. Через час напуганные девицы были отпущены по домам и пением на гимназическом заборе больше не занимались.

Одновременно с частями 51-й дивизии в город вошло несколько тачанок так называемой Повстанческой армии батьки Махно (основная его «армия» проскочила на Балаклаву), а также отряды зеленых. Если среди зеленых было много уголовников, выдававших себя за страдальцев по политическим причинам, то махновцы были самыми откровенными бандитами. Так что по ночам в городе начались налеты и грабежи. В Балаклаве же и в Кадыковке грабежи сопровождались убийствами.

Кому-то удавалось отбиться. Мой соученик Сергей Вишневецкий рассказывал, как ломали ворота их особняка на Адмиральской улице. Но старик Вишневецкий, а ему было за шестьдесят, его жена, две дочери, сын подняли такой крик, что всполошили всю улицу, и грабители, подъезжавшие на тачанке, сочли за лучшее скрыться.

Большевики же занимались более серьезными делами. Они планомерно прочесывали квартал за кварталом, проверяли документы, проводили обыски, изымали оружие, регистрировали «подозрительных».

Через несколько дней у Махно по каким-то причинам испортились отношения с советским командованием, и он решил от греха подальше выбираться из «крымской бутылки», пока ее не закупорили в Перекопе. Путь «исхода» его армии был отмечен страшными грабежами, насилием и убийствами. Именно от махновцев особо пострадал наш Бурлюк, о чем я уже обещал рассказать и скоро это сделаю.