Аватара - Теофиль Готье

– Да, несомненно, но порой мне кажется, что я перестал его понимать.

– Что я слышу, Олаф? Как? Вы забыли язык ваших предков, язык святой родины, язык, благодаря которому вы отличаете своих братьев от всех прочих людей, и, – добавила она тише, – язык, на котором вы в первый раз сказали, что любите меня!

– Я отвык от него, – рискнул признаться Октав-Лабинский, исчерпав все разумные доводы.

– Олаф, – с упреком промолвила графиня, – вижу, Париж испортил вас, я была права, когда не хотела сюда ехать. Кто бы мне сказал, что граф Лабинский, вернувшись отсюда в свои владения, не сумеет ответить на приветствия своих соотечественников?

Очаровательное личико Прасковьи болезненно исказилось. Впервые печаль набросила тень на ее чистое, как у ангела, чело. Этот странный провал в памяти оскорбил ее до глубины души, он казался ей чуть ли не предательством.

Завтрак закончился в молчании. Прасковья дулась на того, кого принимала за графа. Октав невыносимо страдал, так как боялся новых расспросов, которые он вынужден будет оставить без ответа.

Графиня встала из-за стола и удалилась в свои покои.

Октав, оставшись один, крутил в руках нож. Ему очень хотелось вонзить его в сердце, ибо положение его стало безнадежным: он рассчитывал на обман, а теперь запутался в тонкостях жизни, которой не знал. Вместе с телом графа Лабинского ему следовало украсть все знания, все языки, которыми тот владел, все воспоминания детства, тысячу интимных деталей, которые составляют «я» человека, а также нити, связующие его жизнь с жизнью других людей, но даже доктор Бальтазар Шербонно был бессилен помочь ему в этом. С ума сойти! Попасть в рай, на порог которого он не осмеливался взглянуть даже издалека, быть под одной крышей с Прасковьей, видеть ее, говорить с ней, целовать ее прекрасную руку губами ее собственного мужа – и при этом не мочь обмануть ее неземное целомудрие и выдавать себя на каждом шагу какой-нибудь дурацкой оплошностью! «Это судьба! Прасковья никогда не полюбит меня, хотя я принес самую большую жертву, на какую способна человеческая гордыня: я отказался от собственного „я“ и был готов принять под чужим обличием ласки, предназначенные другому!»

Его внутренний монолог прервал грум; склонившись в самом почтительном поклоне, он спросил, на какой лошади граф намерен выехать сегодня…

Не дождавшись ответа, грум, в ужасе от собственной дерзости, осмелился прошептать:

– Вультур или Рустам? Они не выходили уже целую неделю…

– Рустам, – ответил Октав. Он мог точно так же сказать: «Вультур», но последнее имя лучше отпечаталось в его занятой другими заботами голове.

Он оделся для верховой прогулки и отправился в Булонский лес, решив остудить расшалившиеся нервы.

Рустам, великолепный чистокровный конь недждской породы, который нес на своей груди в шитом золотом бархатном мешочке благородные титулы, берущие начало в первых годах после хиджры[268], не нуждался в командах. Казалось, ему ведомы все мысли всадника, и, едва ступив с мостовой на землю, он пустился стрелой, хотя Октав не пришпоривал его. После двух часов сумасшедшей скачки наездник и конь вернулись в особняк, один – успокоившись, другой – дымясь и с покрасневшими ноздрями.

Мнимый граф направился к графине, которую нашел в гостиной, одетую в белое платье из тафты с воланами до самой талии и с бантом возле уха: был четверг – день, когда она не выходила, но принимала визиты.

– Ну как, – спросила она с очаровательной улыбкой, ибо обида надолго не задерживалась на ее прекрасных губах, – вы догнали вашу память на аллеях парка?

– Господи, нет, дорогая, – ответил Октав-Лабинский, – и мне надо кое в чем признаться.

– Разве мне не известны заранее все ваши мысли? Разве между нами появились тайны?

– Вчера я ходил к доктору, о котором так много говорят.

– Да, доктор Бальтазар Шербонно, который провел долгое время в Индии и, по слухам, перенял у брахманов тысячу секретов, один чудеснее другого. Вы даже хотели привести его ко мне, но я не любопытна, я знаю, что вы любите меня, а большего мне не надо.

– Он показал мне такие странные эксперименты, проделал такие чудеса, что я до сих пор не могу опомниться. Этот чудной человек, обладающий невероятной властью, погрузил меня в глубокий магнетический сон, и, проснувшись, я обнаружил, что утратил часть моих способностей: я много чего забыл, прошлое плавало в мутном тумане, только моя любовь к вам осталась незыблемой.

– Вы совершили ошибку, Олаф, поддавшись влиянию этого доктора. Только Бог, сотворивший душу, имеет право коснуться ее. Если это делает человек, то он святотатствует, – строгим голосом произнесла графиня Прасковья Лабинская. – Надеюсь, вы больше не вернетесь туда и, если я скажу вам что-нибудь приятное по-польски, вы меня поймете, как раньше.

Во время прогулки Октав придумал это объяснение, чтобы оправдать все промахи, которые он будет допускать в своей новой жизни, но, оказалось, трудности еще не закончились. Слуга, распахнув створку двери, доложил о госте:

– Господин Октав де Савиль.

Хотя настоящий Октав знал, что встреча неизбежна, он побледнел, услышав эти простые слова, так, будто у него над ухом затрубили трубы Страшного суда. Дабы не пошатнуться, ему пришлось призвать на помощь все свое мужество и вспомнить, что в сложившейся ситуации преимущество на его стороне; он невольно вонзил ногти в спинку козетки и таким образом удержался на ногах с твердым и спокойным видом.

Граф Олаф в обличии Октава приблизился к графине и низко поклонился.

– Господин граф Лабинский… Господин Октав де Савиль… – Графиня представила мужчин друг другу.

Они холодно приветствовали один другого, бросая дикие взгляды сквозь маски ледяной светской учтивости, под которыми так часто скрываются жестокие страсти.

– Вы сердились на меня после Флоренции, господин Октав, – по-дружески просто сказала графиня, – я боялась, что уеду из Парижа, так и не повидав вас. Вы были более частым гостем на вилле Сальвиати, я числила вас среди моих верных друзей.

– Сударыня, – натянутым тоном ответил мнимый Октав, – я путешествовал, страдал от тоски, даже болел и, получив ваше любезное приглашение, долго сомневался, воспользоваться ли им, ибо нельзя быть эгоистом и злоупотреблять снисходительностью, которую так часто выказывают скучным людям.

– Скучающим, может быть, но не скучным, нет, – возразила графиня. – Вы никогда не отличались веселым нравом, но разве не один из ваших поэтов сказал о меланхолии: «После праздности это наименьшее из зол»[269]?

– Так говорят о меланхолии только счастливые люди, дабы избавить себя от необходимости жалеть тех, кто ею страдает.

Графиня бросила на графа, заключенного в форму Октава,