Чевенгур - Андрей Платонов

– Завтра либо бандиты опять поскачут! – жуя, сказал Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика: тот вытащил сразу кусок картошки.

– Отчего бандиты? – хотел узнать Дванов.

– На дворе вызвездило – дорога поусадистей пойдет! У нас тут как грязь – так мир, как дорога провянет – так война начинается!

Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.

– Теперча хватай! – разрешил он детям. Те полезли на захват остатков в чашке.

– От такого довольствия цельный год не икаю! – серьезно сообщил Дванову Поганкин. – А бывало, пообедаешь, так до самой вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!

Дванов укладывался, чтобы уснуть и поскорее достигнуть завтрашнего дня. Завтра он пойдет к железной дороге, чтобы возвратиться домой.

– Наверно, скучно вам живется? – спросил Дванов, уже успокаиваясь для сна.

Поганкин согласился:

– Да то, ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и народ-то лишний плодится, что скучно. Ништ, стал бы кажный женщину мучить, ежели б другое занятье было?

– А вы бы переселялись на верхние жирные земли! – догадался Дванов. – Там можно жить с достатком, от этого веселей будет.

Поганкин задумался.

– Куды там – разве стронешься с таким карогодом?.. Ребята, идите отпузырьтесь на ночь...

– А чего же? – испытывал Дванов. – А то у вас отнимут ту землю обратно.

– Это как же? Аль распоряженье вышло?

– Вышло, – сказал Дванов. – Что ж зря пропадает лучшая земля? Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать – те верхом на нее сядут... Нароют колодцев, заведут на суходолах хутора – земля и разродится. А вы только в гости ездите в степь...

Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.

– Земля-то там уж дюже хороша! – позавидовал Поганкин своей собственности. – Что хошь родит. Нюжли Советская власть по усердию судит?

– Конечно, – улыбался Дванов в темноте. – Ведь поселенцы придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.

– Это-то хоть верно, – загорюнился Поганкин. – Ей тогда удобней разверсткой крыть!

– Разверстку скоро запретят, – выдумывал Дванов. – Как война догорит, так ее и не будет.

– Да мужики тоже так говорят, – соглашался Поганкин. – Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной державе так не полагается... Либо правда в степь-то уйти полезней?

– Уходи, конечно, – налегал Дванов. – Набери хозяев десять и трогайся... После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей женой о переселении – Дванов им дал целую душевную мечту.

Утром Дванов ел в сельсовете пшенную кашу и снова видел бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею, сказал он, если съем, то навсегда все равно не наемся.

В подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.

– Попомни меня, – сказал бог и опечалился взором. – Вот мы навсегда расходимся, и как это грустно – никто не поймет. Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.

– Поэтому ты есть бог? – спросил Дванов.

Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.

Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот; но русский – это человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.

Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу лишь под вечер. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной реки. Но видно, что река умирала: ее пересыпали овражные выносы, и она не столько текла продольно, сколько ширилась болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и замедлился в шепот.

Но Дванову слышались в воздухе невнятные строфы дневной песни, и он хотел в них возвратить слова. Он знал волнение повторенной, умноженной на окружающее сочувствие жизни. Но строфы песни рассеивались и рвались слабым ветром в пространстве, смешивались с сумрачными силами природы и становились беззвучными, как глина. Он слышал движение, непохожее на его чувство сознания.

В этом затухающем, наклонившемся мире Дванов разговорился сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах, но, если бы его кто услышал, Дванов застыдился бы как любовник, захваченный в темноте любви со своей любимой. Лишь слова обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек беседует. Но беседовать самому с собой – это искусство, беседовать с другими людьми – забава.

– Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по склону, – закончил Дванов.

Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира. И вновь заговорил, чтобы думать:

– Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые пригорки и ручейки не только полевая поэзия. Ими можно поить почву, коров и людей. Они станут доходными, и это лучше. Из земли и воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.

Дальше Дванов начал уставать и шел, ощущая скуку внутри всего тела. Скука утомления сушила его внутренности, трение тела совершалось туже – без влаги мысленной фантазии.

В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди, отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.

Бог свободы Петропавловки имел себе живые подобия в этих весях губернии.

Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали какие-то люди, и кони их вязли в глине.

Молодой отважный голос запел впереди конного отряда, но слова и напев песни были родом издали отсюда.

Есть в далекой стране,На другом берегу,Что нам снится во сне,Но досталось врагу...

Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца по-своему и другим напевом:

Кройся, яблочко,Спелым золотом,Тебя срежет СоветСерпом-молотом...

Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:

Вот мой меч и душа,А там счастье мое...

Отряд покрыл припевом конец куплета:

Эх, яблочко,Задушевное,Ты в паек попадешьБудешь прелое...Ты на дереве растешьИ дереву кстати,А в Совет попадешьС номером-печатью...

Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:

Их, яблочко,Ты держи свободу:Ни Советам, ни царям,А всему народу...

Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в овраге.

– Эй, верхний человек! – крикнули Дванову из отряда. – Слазь к безначальному народу!

Дванов остался на месте.

– Ходи быстро! – звучно сказал один густым голосом, вероятно, тот, что запевал. – А то считай до половины – и садись на мушку!

Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и решил не хранить себя:

– Выезжайте сами сюда – тут суше! Чего лошадей по оврагу морите, кулацкая гвардия!

Отряд внизу остановился.

– Никиток, делай его насквозь! – приказал густой голос.

Никиток приложил винтовку, но сначала за счет Бога разрядил свой угнетенный дух:

– По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему христианскому поколению – пли!

Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу – туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями крыльев.

В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла потом, травою дорог и тишиной жизни.

– Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.

Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то, зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения, чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время – и в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим крылом.