Частная жизнь Пиппы Ли - Ребекка Миллер

— Даже не пачкайся! — посоветовала Кэт и достала из-под электропианино картонную коробку. — Лучше взгляни на мои.

Поставив альбом Отиса Реддинга, они принялись танцевать под «Постучу по дереву». Шелли танцевала по-настоящему похабно: вот широкие бедра призывно дернулись вперед раз, другой, третий, на лице застыла уродливая гримаса, руки взлетели вверх, полная грудь натянула свитер. Ну, начнем? — прогудела она.

Кэт извивалась под проникновенный соул, томные, страстные глаза покрылись поволокой. Легонько коснувшись моего запястья, она притянула меня к себе. Я стала двигаться в такт музыке, понимая, что предаю добродетельную тетю и вливаюсь в круг гламурного порока. Я упивалась собственным безрассудством: надо же, могу нарушать правила!

Шелли предназначалась роль миссис Вашингтон, богачки, которую Китти соблазняла в загородном особняке. Для фотосессии пришлось, как говорится, «воссоздать атмосферу романа». Напустившая важность Кэт с головой ушла в творчество: колдовала над освещением, выбирала костюмы и декорации. Меня одели в белые, по-девчоночьи большие трусы, черный бюстгальтер с конусообразными чашечками и черные туфли на высоченном каблуке. Сюжет был таков: я краду жемчужное ожерелье миссис Вашингтон, но тут появляется хозяйка в костюме для верховой езды. Возмущенная моим преступлением, она решает: воровку нужно выпороть. Требовалась обычная фотосессия, но Кэт превратила ее чуть ли не в съемки фильма. Шелли настолько вжилась в роль, что, застукав меня с ожерельем, искренне разрыдалась от гнева. Кэт умирала от восторга.

Успешно справившись со вступительной частью, наш «режиссер» столкнулась с технической проблемой: миссис Вашингтон следовало меня выпороть — но как сделать сцену естественной, не причинив боль? Кэт предложила Шелли воспользоваться тростью с резиновым наконечником, весьма кстати оказавшейся над каминной полкой, только опускать не до конца, останавливаясь в нескольких сантиметрах от моих ягодиц. Шелли попробовала. Глазомер ее явно подвел, и она хлестнула тростью так сильно, что я взвизгнула. На попе появился красный след, и я вытянула шею, желая его рассмотреть. Встревоженная Кэт бросилась было ко мне, но, видимо, в моих глазах читалось нечто, показывающее, что все в порядке.

— Попробуем снова? — неуверенно спросила она, и я кивнула.

В общем, мы немного отклонились от сюжета романа. Сначала я поверить не могла, что участвую в подобных забавах. Поймите правильно: порезав палец, я, как и все, вскрикиваю «ай!». Но обстановка, декорации, сложные узлы, которыми меня привязывали к кровати, столу или батарее, делали боль не похожей на ту, что возникает при порезе или ушибе. Если били тростью, пороли ремнем или секли хлыстом достаточно долго, зудящая кожа становилась холодной как лед, и мне удавалось через боль пробиться в другой мир, другую реальность, где практически не работало зрение. Там я одновременно чувствовала покой, тишину, опустошенность и эйфорию. Другими словами, кайф, как у счастливых людей, после испытаний утвердившихся в своей вере (однажды по телевизору показывали: вне себя от блаженства, они вздымают руки к небу). Подобный экстаз я испытывала лишь в те несколько недель с Кэт и Шелли. Впоследствии у меня ни разу не получалось пробиться сквозь боль. Или просто совесть не позволяла.

Лихорадка

Разве могли мы предположить, что у тети Триш поднимется температура и она придет домой пораньше? Повернув ключ в замке, тетя услышала, как из ее собственной спальни доносится громкий вокал Глэдис Найт, а через секунду ее взору предстала следующая картина: я стою на четвереньках, прикованная наручниками к кровати, Шелли, задрав пышную юбку моего платья, хлещет меня по попе, а Кэт нас фотографирует. «Здорово! Классно! Стоп! Не шевелитесь!» — командовала она.

Подняв голову, я увидела тетю Триш, бледную, дрожащую то ли от лихорадки, то ли от ужаса.

В тот вечер тете пришлось вызвать полицию и смотреть, как возлюбленная спасается бегством. Когда Триш, обессилев от гриппа и страданий, заснула, я собрала вещи и потихоньку ушла. Ждать ее пробуждения я просто не могла: было слишком стыдно.

Кроме тети Триш в огромном городе у меня имелся всего один знакомый — диабетик Джим с ампутированным мизинцем на ноге. Он жил в Бруклине на цокольном этаже дома с небольшим садом. Квартиру он снимал практически бесплатно, потому что его старинный приятель Рой, наркодилер возрастом чуть за пятьдесят, хранил часть зелья среди метел, стоявших в чулане Джима, и в других укромных уголках квартиры. Время от времени Джим и сам приторговывал наркотиками Роя. Кэт несколько раз приводила меня к нему в гости. Джим угощал нас черным кофе и песочным печеньем, а перед самым уходом вручал Кэт коричневый бумажный пакетик. Такой заработок и пособие по инвалидности позволяли ему заниматься искусством и посещать светские тусовки. Возможно, до прожиточного минимума он не дотягивал, но без денег не сидел и принял меня в своем скромном жилище как королеву.

Опуская спортивную сумку на блестящий, выкрашенный в гранатовый цвет пол, я понимала, что срываюсь с обрыва знакомого мне мира в опасный вакуум. Тетя Триш была членом семьи, родным человеком, а Джим — чужой территорией, новой жизнью. Вот Сьюки взбесится, если узнает! Однако эйфория смешивалась с чувством вины. Я позвоню ей, обязательно позвоню! Потом… Сейчас же я сидела за кухонным столом, пила крепкий кофе, сваренный на забрызганной краской плите, и ела песочное печенье. От горячей жидкости сладкие кусочки таяли во рту. Сквозь стеклянную дверь черного хода виднелся сад, обнесенный забором из старых разноцветных дверей.

Каждая мелочь в маленькой квартирке была призвана восхищать, удивлять или поражать. Полки ломились от книг самой разной тематики, от наскальной живописи до ракетостроения: «Монашеские ордены: путь сквозь века», «Секреты голограммы»… В первый день я несколько часов подряд листала книги по искусству, знакомясь с творчеством художников, особенно Пьетро делла Франчески, Боннара, Мане и Поллока. Собственные творения Джима стояли аккуратным рядом, лицом к стене. Явно смущаясь, он повернул одно из них и показал коллаж, собранный из бесчисленных клочков бумаги, билетов в кино, газетных вырезок и этикеток. Сложная, наверняка потребовавшая маниакального терпения работа чем-то напоминала пейзаж из детского набора «раскрась по цифрам». Вернее, напоминала до тех пор, пока я не увидела фигурки, притаившиеся среди кустарника и скал: распутных девушек с пивных бутылок, добродушного великана с упаковки порошка «Мистер Клин», обнаженную красотку с календаря. Джим ксерил картинки и подгонял одну к другой так, чтобы рекламные персонажи казались злыми эльфами, укрывшимися среди идиллического, созданного из отбросов пейзажа.

Джим редко продавал свои творения, не сотрудничал ни с одной галереей, но был фанатически предан искусству. Вставал он поздно, часов в одиннадцать-двенадцать, затем совершал замысловатый туалет: на желтоватую кожу лица наносил тональную основу «Элизабет Арденн», а на редеющую шевелюру — черный крем для обуви и лишь потом принимался за работу. Джим рылся в урнах, собирая клочки бумаги, обрывки тряпья, проволоку, волосы — любой материал, способный обогатить цветовую палитру и текстуру его коллажей. Вместо арендной платы он порой отсылал за сырьем меня — тогда наступал мой черед перебирать содержимое мусорных баков, уличных лотков и магазинных полок в поисках «кровавого алого» или «самого чистого лазурного».

Недалеко от нового дома я отыскала ресторан, где каждый день, начиная с трех часов, оттачивала профессиональные навыки. В девять, когда я заканчивала, Джим только-только набирал обороты. Я восхищалась его способностью трудиться целый день, в перерыве готовить для нас двоих какое-нибудь оригинальное блюдо из макарон, затем снова погружаться в свои проекты на шесть-семь часов, выкуривать косячок и на заре идти на боковую.

Джим очень удивился, когда однажды я вернулась домой полуживая от усталости и, глядя, как он выкладывает на очередной коллаж обрывок розовой бумаги, попросила:

— Дай попробовать!

— Что именно?

— «Спид».

Джим посмотрел на меня и, как ни старался, не смог сдержать улыбки:

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю — и все.

— Сколько тебе лет? — наморщил лоб Джим.

— Семнадцать.

— Аттестат уже получила?

— Поэтому и прошу куколку. В следующий четверг у меня экзамен, нужно заниматься.

— Ладно, попробуешь, — согласился Джим, — только не переборщи с дозой, иначе к четвергу свихнешься!

Итак, из кособокой глиняной чашки, которую держал на полке рядом с морской солью, Джим достал блестящую голубую таблетку овальной формы, и я ее проглотила. Действие почувствовалось сразу, словно запах аммиака. Все предметы в комнате вдруг стали четкими, необыкновенно чистыми и яркими. Такой бодрой, энергичной и целеустремленной я не была с тех пор, как в тринадцать лет выпила сразу десяток таблеточек Сьюки.