Об Екатерине Медичи - Оноре де Бальзак

– Ну, а где же Кристоф? – спросили старики Лекамю.

– Кристоф? – воскликнула Бабетта. – Да мы его и не видали.

– Нечего сказать, хорош сынок! Он меня водит за нос так, как будто мне двадцать лет. Что же теперь делать, кум? Мы живем в такое время, когда дети умнее своих отцов.

– Да, но ведь наш квартал давно уже считает его еретиком, – сказал Лаллье.

– А вы его защищайте, кум, – ответил Лекамю старику ювелиру. – Конечно, молодежь легкомысленна, она гоняется за всем новым; однако с Бабеттой он успокоится. Она ведь для него позанятнее, чем Кальвин.

Бабетта улыбнулась: она любила Кристофа и принимала к сердцу все, что говорилось против него. Это была девушка из старинного купеческого рода, воспитанная под неусыпным надзором матери; манеры ее были так же мягки и гармоничны, как и ее лицо; одета она была в шерстяное платье скромного серого цвета; ее простенькая косынка резко выделялась на этом фоне своей белизной; на голове у нее была коричневая бархатная шапочка, очень похожая на детский капор, но отделанный рюшем и бахромой песочного цвета. Несмотря на то, что она была блондинкой с бледным, как у всех блондинок, лицом, казалось, что в ней есть какая-то хитрость и тонкое лукавство, которые она, однако, старалась спрятать под обличьем благовоспитанной девушки. Пока обе служанки бегали туда и сюда, накрывая стол скатертью и ставя на него кувшины, большие оловянные блюда и приборы, меховщик и его жена стояли возле высокого камина с ламбрекенами из красной саржи, окаймленными черною бахромою, и говорили о всяких пустяках. Напрасно Бабетта старалась узнать, куда скрылся Кристоф: отец и мать нашего юного гугенота давали на все уклончивые ответы. Но когда обе семьи сели за стол и служанки вышли на кухню, Лекамю сказал своей будущей невестке:

– Кристоф уехал ко двору.

– В Блуа! Отравился в такой длинный путь и даже не попрощался со мной! – вскричала девушка.

– Медлить было нельзя, – возразила старуха мать.

– Куманек, – сказал меховщик, продолжая прерванный разговор, – заваруха во Франции начинается, реформаты поднимают голову.

– Победы они могут добиться только кровопролитными войнами, и тогда всей нашей торговле придется плохо, – отозвался Лаллье, который на все смотрел только с точки зрения интересов торгового дела.

– Мой отец, на глазах которого кончились войны бургиньонов и арманьяков, говорил мне, что семье нашей было бы не спастись, если бы один из его дедов, отец его матери, не принадлежал к роду Гуа, тех знаменитых мясников парижского рынка, которые держали сторону бургиньонов, в то время как другой – Лекамю – принадлежал к партии арманьяков; на людях они готовы были перегрызть друг другу горло, но у себя дома они отлично находили общий язык. Поэтому будем пытаться спасти Кристофа; может быть, и он когда-нибудь спасет нас.

– Я вижу, что вы человек дошлый, кум, – сказал ювелир.

– Нет, – ответил Лекамю. – Но купцам надо думать о себе. И народ и дворяне хотят им зла. Парижские купцы внушают страх всему миру, кроме самого короля, который знает, что они ему верны.

– Вы человек ученый и столько всего видели, – робко попросила Бабетта, – объясните же мне, чего хотят эти реформаты?

– Да, скажите, кум! – воскликнул ювелир. – Я знал портного покойного короля и был уверен, что это человек без всяких задних мыслей и что он не блещет никакими особенными талантами. Он ведь вроде нас был и такой жизни, что чуть ли не без исповеди мог к причастию идти. И что же, оказывается, он был одним из заправил этой новой веры! Подумать только, голову его оценили в несколько сот тысяч экю!

– Должно быть, он и вправду какие-то тайны знал, если и сам король, и герцогиня Валантинуа присутствовали, когда его пытали.

– И страшные тайны! – сказал меховщик. – Если Реформация победит, друзья мои, – добавил он, понизив голос, – церковные земли неминуемо отойдут к торговцам. После того как будут уничтожены все привилегии церкви, реформаты собираются потребовать, чтобы дворян уравняли в податях с купцами и чтобы король правил один, если только вообще они оставят в стране короля.

– Как, свергнуть короля! – вскричал Лаллье.

– Эх, кум, – сказал Лекамю, – в Нидерландах купцы сами управляют страной при помощи эшевенов, которые выбирают из своего числа временного правителя.

– Видит господь, кум, всего этого можно отлично добиться и оставаясь католиками! – вскричал ювелир.

– Мы с вами слишком уже стары, чтобы видеть победу парижских горожан, но знайте, кум: наступит время, когда они победят. Ах, как надо, чтобы мы понадобились королю, когда трон его будет в опасности, мы ведь до сих пор всегда умели выгодно продавать свою помощь! Последний раз все купцы получили дворянство, им было позволено покупать дворянские поместья и носить дворянские имена, не испрашивая на это всякий раз особого разрешения короля. А скажите, вы или я, внук самого Гуа по женской линии, разве мы не достойны того, чтобы стать вельможами?

Эти слова настолько напугали ювелира и обеих женщин, что в комнате воцарилось глубокое молчание. В крови Лекамю начинала уже бродить закваска 1789 года; он был еще не настолько стар, чтобы не предвидеть, как далеко пойдет буржуазия в Лиге.

– Ну, а на торговле вся эта перепалка не отразилась? – спросил Лаллье у жены Лекамю.

– Ей это всегда вредит, – ответила та.

– Вот поэтому-то я и хочу сделать своего сына адвокатом, – сказал Лекамю, – чего другого, а кляуз на наш век хватит.

После этого разговор перешел на самые заурядные предметы, к большому удовольствию ювелира, который недолюбливал и политические смуты, и полет мысли.

IV. Замок Блуа

Берега Луары от Блуа до Анже были излюбленным местопребыванием двух последних ветвей королевской династии, которые царствовали перед Бурбонами. Этот чудесный край действительно заслужил ту честь, которую ему оказали короли. Вот что писал о нем один из наших изящнейших писателей:

«Во Франции есть провинция, которой никогда нельзя налюбоваться. Благоуханная, как Италия, цветущая, как берега Гвадалквивира, полная своего особого обаяния, она всегда была и остается подлинно французской, в отличие от наших северных провинций, которые выродились в силу общения с немцами, от нашего Юга, где исконное население смешивалось с маврами, с испанцами и с кем угодно. Эта чистая, целомудренная, храбрая и верная своим королям провинция – Турень! Это живая история Франции! Овернь – это Овернь, Лангедок – не более чем Лангедок, но Турень – это Франция, и наша самая национальная река – это Луара, которая орошает Турень. Вот чем объясняется изобилие исторических памятников в различных департаментах, названия которых идут от Луары.