Чернобыльская молитва. Хроника будущего - Светлана Алексиевич

Бабушка… На новом месте она не прижилась. Тосковала. Перед смертью просила: «Хочу щавеля!» Щавель несколько лет есть не разрешали, он больше всего набирает радиацию. Хоронить мы повезли её в родную деревню Дубровники… Там уже была зона, огороженная проволокой. Стояли солдаты с автоматами. За проволоку пустили только взрослых… Папу, маму… Родственников… А мне не разрешили: «Детям нельзя». Я поняла, что никогда не смогу навестить бабушку… Поняла… Где об этом можно прочитать? Где это когда-нибудь было? Мама призналась: «Ты знаешь, я ненавижу цветы и деревья». Сказала так и испугалась самой себя, потому что она выросла в деревне и все это знала и любила… Раньше… Когда мы гуляли с ней за городом, она могла назвать каждый цветок и любую травинку. Мать-мачеха, зубровка… На кладбище… На траве… Постелили скатерть, поставили закуску, водку… А солдаты померили дозиметром и все выбросили. Закопали. Трава, цветы — все «щёлкало». Куда мы отвезли нашу бабушку?

Прошу о любви… Но я боюсь… Я боюсь любить… У меня есть жених, мы отнесли заявление в загс. Вы слышали что-нибудь о хиросимских «хибакуси»? Тех, кто выжил после Хиросимы… Они могут рассчитывать только на браки друг с другом. У нас об этом не пишут, об этом не говорят. А мы есть… Чернобыльские «хибакуси…» Он привёл меня в дом, познакомил со своей мамой… Его хорошая мама… Работает на заводе экономистом. Общественница. Ходит на все антикоммунистические митинги, читает Солженицына. Вот эта хорошая мама, когда узнала, что я из чернобыльской семьи, из переселенцев, удивилась: «Милочка, разве вы сможете родить?» У нас — заявление в загсе… Он умоляет: «Я уйду из дома. Снимем квартиру», — а у меня в ушах: «Милочка, для некоторых существует грех деторождения». Грех любить…

А до него у меня был другой мальчик. Художник. Мы тоже хотели пожениться. Все было хорошо до одного случая. Я зашла к нему в мастерскую и услышала, как он кричал по телефону: «Как тебе повезло! Ты не представляешь, как тебе повезло!» Обычно такой спокойный, даже флегматичный, ни одного восклицательного знака в речи. И вдруг!! Что оказывается? Его друг живёт в студенческом общежитии. Заглянул в соседнюю комнату, а там девчонка висит. Зацепилась за форточку… И на чулке… Его друг снимал её… Вызвал «Скорую»… А этот захлёбывался, дрожал: «Ты вообразить себе не можешь, что он увидел! Что пережил! Он её на руках нёс… У неё белая пена на губах…» О мёртвой девочке он не говорил, не пожалел её. Ему бы только увидеть и запомнить… А потом нарисовать… Я тут же вспомнила, как он меня расспрашивал, какого цвета был пожар на станции, видела ли я расстрелянных кошек и собак, как они лежали на улицах? Как плакали люди? Видела ли я, как они умирают?

После того случая… Я не могла больше с ним быть… Отвечать на его вопросы…… (После молчания.) Не знаю, захотела бы я с вами ещё раз встретиться? Мне кажется, вы рассматриваете меня, как и он. Просто наблюдаете. Запоминаете. Идёт какой-то эксперимент над нами. Всем интересно. Не могу освободиться от этого чувства… А вы не знаете, за что падает этот грех? Грех деторождения… Я же ни в чем не виновата.

Разве я виновата в том, что хочу быть счастливой…"

Катя П.

"Это — моя тайна. Об этом никто больше не знает. Я говорил об этом только со своим другом…

Я — кинооператор. Ехал туда, помня, что нас учили: настоящим писателем становятся на войне и все такое прочее. Любимый писатель — Хэмингуэй, любимая книга — «Прощай, оружие!» Приехал. Люди копаются на огородах, на полях — трактора, сеялки. Что снимать, — непонятно. Нигде ничего не взрывается…

Первая съёмка. В сельском клубе. На сцене поставили телевизор, собрали народ. Слушали Горбачёва: все хорошо, все управляемо. В этой деревне, где мы снимали, шла дезактивация. Мыли крыши, завозили чистую землю. А как помыть крышу, если она у бабки протекает? Землю надо было срезать на штык лопаты, срезать весь плодородный слой. Дальше-то у нас жёлтый песочек. Вот бабка, выполняя указания сельсовета, лопатой землю отбрасывает, а навоз с неё сгребает. Жаль, я не снял этого… Куда ни приедешь: «А, киношники. Сейчас найдём вам героев». Герои — старик с внуком, два дня гнали из-под самого Чернобыля колхозных коров. После съёмки зоотехник завёл меня к гигантской траншее, там бульдозером этих коров закапывали. Но в голову не пришло это снять. Я стал спиной к траншее и снял эпизод в лучших традициях отечественной кинодокументалистики: бульдозеристы читают газету «Правда», заголовок — аршинными буквами: «Страна в беде не бросит». Да ещё повезло: гляжу — аист на поле садится. Символ! Какая бы беда не пришла, — мы победим! Жизнь продолжается…

Дороги сельские. Пыль. Я уже понимал, что это не просто пыль, а радиоактивная пыль. Кинокамеру прятал, чтобы не пылилась, все же оптика. Был сухой-сухой май. Сколько сами наглотались, не знаю. Через неделю воспалились лимфоузлы. Но плёнку экономили, как патроны, потому что должен был сюда приехать первый секретарь ЦК Слюньков. В каком именно месте он появится, никто заранее не объявлял, но мы сами догадались. Вчера, например, ехали по дороге, пыль столбом, а сегодня кладут асфальт, да какой — в два-три слоя! Ну, ясно: вот где высокое начальство ждут! Потом я это начальство снимал, ходили они ровненько-ровненько по свежему асфальту. Ни сантиметра в сторону! У меня это тоже было в кадре, но в сюжет не вставил…

Никто ничего не понимал, это было самое страшное. Дозиметристы называют одни цифры, а в газетах читаем другие. Ага, тут начинает медленно что-то доходить. А-а-а… У меня остался дома маленький ребёнок, любимая жена… Каким же я должен быть глупцом, чтобы оказаться здесь! Ну, наградят медалью… А жена уйдёт… Спасение — в юморе. Травили анекдоты. В брошенной деревне поселился бомж, и четыре бабки там остались. Спрашивают: «Как ваш мужик-то?» — «Этот кобель ещё в другую деревню бегает». Если попробовать быть искренним до конца… Ты — уже здесь. И ты уже понимаешь — Чернобыль… Но стелется дорога… Бежит ручей, просто бежит ручей. А это случилось… Бабочки летают… Красивая женщина стоит у реки… А это случилось… Я что-то подобное чувствовал, когда умер близкий мне человек. Солнце… У кого-то за стеной музыка… Ласточки бьются под крышей… А он умер… Пошёл дождь… А он умер… Понимаете? Я хочу поймать словом свои чувства, передать, как это все во мне было в то время. Попасть в другое измерение…

Увидел и начал снимать цветущую яблоню… гудят шмели, белый, свадебный цвет… Опять же — люди работают, сады цветут… Держу в руках камеру, но не могу понять… Что-то не так! Экспозиция нормальная, картинка красивая, а что-то не то. И вдруг пронзает: не слышу запаха. Сад цветёт, а нет запаха! Это только потом я узнал, что существует такая реакция организма при высокой радиации, блокируются некоторые органы. Маме моей семьдесят четыре года, и она, вспоминаю я, жалуется, что не слышит запахов. Ну, думаю, теперь это со мной случилось. Спрашиваю у своих в группе, а нас было трое: «Как пахнет яблоня?» — «Да, никак не пахнет». Что-то с нами происходило… Сирень не пахла… Сирень! И у меня появилось чувство: все, что вокруг, неправда. Я — среди декораций… И что моё сознание это не в состоянии освоить, ему не на что опереться. Схемы нет!

Из детства… Соседка, бывшая партизанка, рассказывала, как во время войны их отряд выбирался из окружения. У неё на руках маленький ребёнок, месячный, шли по болоту, кругом каратели… Ребёнок плакал… Он мог их выдать, их обнаружили бы, весь отряд. И она его задушила. Говорила об этом отстраненно, как будто это не она, а другая какая-то женщина сделала, и ребёнок был чужой. Почему она об этом вспомнила, я уже забыл. Помню отчётливо другое, свой ужас: что же это она такое сотворила? Как смогла? Мне казалось, что весь партизанский отряд выходил из окружения ради этого ребёнка, чтобы его спасти. А тут, чтобы остались живы здоровые сильные мужчины, задушили дитя. В чем смысл жизни тогда? Мне не хотелось после этого жить. Мне, мальчишке, неловко было смотреть на эту женщину, потому что я узнал про неё такое… И, вообще, про человека что-то ужасное узнал. А каково ей видеть меня? (Какое-то время молчит.) Вот почему я не хочу вспоминать… О тех днях в зоне… Придумываю для себя разные объяснения. Мне не хочется открывать ту дверь… Я там хотел понять, где я настоящий и где ненастоящий. У меня уже были дети. Первый — сын. Когда у меня родился сын, я перестал бояться смерти. Смысл моей жизни открылся…

Ночью в гостинице… Просыпаюсь — монотонный шум за окном, непонятные синие сполохи. Отдёргиваю шторы: по улице идут десятки уазиков с красными крестами и мигалками. В полной тишине. Испытал что-то наподобие шока. Всплыли в памяти кадры из фильма… Сразу переместился в детство… Послевоенные дети, мы любили военные фильмы. Ну, и такие кадры… И детский страх…… Из города ушли все свои, и ты остался один, и должен принимать решение. А что самое правильное? Притвориться, что ты не живой? Или как? А если что-то должен совершить, то что?