Побег обреченных - Андрей Молчанов

Он понуро взглянул в окно, на площадь с пригорком газончика, с привычной уже растерянностью – секундной, щемящей, не обнаружив на нем серой долговязой фигуры металлического Феликса…

«Кому служу? Ради чего? – мелькнула неотступная мысль. – Утешаю себя, будто бы – Родине, а на самом деле… Ради кресла и пенсии, вот что на самом-то деле! Все – кувырком! Принципы, идеи, да и сама жизнь! Обкладываем какого-то зачуханного Ракитина, Воропаева этого… а агенты ЦРУ в правительстве делами ворочают, в парламенте законы сочиняют… Да и мы хороши! Патронируем мафию – во имя порядка… х-ха! Взятки, казнокрадство, рэкет на всех уровнях и во всех формах – как руководящий принцип… И что сделаешь?»

Он с раздражением задернул штору на низком окне и, вернувшись за стол, заставил себя успокоиться.

«В конце концов, – подумалось обреченно, – ты сам себя сделал машиной, инструментом, а потому не думай… Как не думает дрель, скальпель, кувалда. Все просто: это надо разрезать, здесь – просверлить, сюда – ударить… Без рефлексий, генерал. Выполняйте работу. Поздно рефлексировать. Уже пятьдесят восемь, тратить нервы на пустое не надо, их и так осталось всего ничего, этих нервов… А деваться некуда. Вышибут из кресла – здравствуй, нищета и безвестие. Иди в переход метро, на гармошке играй, ты только на это в гражданской жизни и способен. А во всяких коммерческих службах безопасности своих волков перебор… За работу!»

Он вновь раскрыл папку.

Вот, любопытный момент. За Димой Дипломатом – пять частных поездок в США.

Дотянувшись до кнопки селектора, Шурыгин приказал адъютанту:

– Власова. Срочно.

– А он в приемной…

– Очень кстати!

Подполковник Власов – невысокого роста крепыш с открытым крестьянским лицом – выжидательно замер на пороге, глядя на генерала ничего не выражающим, равнодушным взором хорошо знающего себе цену офицера.

На запястье его Шурыгин приметил элегантные золотые часы. Модные ботинки, костюм из дорогого магазина…

«Значит, правильно донесли, что бандитов бомбит, – мелькнуло у генерала. – Ну и пусть. Зато на зарплату не сетует… Эх, распустились, конечно, кадры, ссучились… Вот же времечко!»

– Садись, стрелок, – заставил себя улыбнуться Шурыгин. – Ну… без пальбы не можешь, да?

– Ситуация, – безучастно проронил подполковник.

– Ситуация! А если бы свидетели, милиция…

– Они были вооружены. Один уже достал пистолет, еще бы секунда…

– И?..

– Бог помог мне, я попал ему в голову.

– Ладно. – Шурыгин вручил офицеру папку. – Вот. Данные на Воропаева. Он наводчик. Копай. И – в темпе. Парень битый. Так что без антимоний. Обыск на квартире, поводи его неделечку, послушай… В крайнем же случае – вывози на объект и долби, как дятел сосну. Ты чего у меня в предбаннике-то высиживал, кстати?

– По итальянцу этому новости, и по Кузьме Федоровичу Панову, кличка – Гиена.

– Давай, – кивнул генерал.

– Значит, по итальянцу. От наших героев-разведчиков. Мистер Пол Астатти. Деловой человек, плотно связан с интермафией; относительно контактов со спецслужбами, естественно, неизвестно… Деталь: в настоящее время проживает на Гавайских островах.

– В настоящее время проживает в Москве, – внес поправку генерал.

– Ну да… Так что, возможно, пересекался с Ракитиным, и что-то оттуда тянется… От Гиены Астатти скрылся. Видимо, не понравилась принимающая сторона. Или не сошлись в чем-то…

– Куда скрылся?

Власов позволил себе тонкую усмешку.

– Ну-ну, – мгновенно смысл усмешки уразумев, наклонил голову Шурыгин. – Хорошо работаем, подполковник, я подумаю о твоей бараньей папахе, как в конторе раньше говаривали… А что с Гиеной этой?

– А вот насчет него я к вам и… Короче, с ним подготовлена встреча через нейтральных людей. Сегодня, в «Интуристе». Твердо беру Гиену за хвост. Будет скалиться – о землю ее… Его, вернее.

– Я думаю, – Шурыгин, не мигая, смотрел на опера, – мне будет полезно поприсутствовать… Детали расскажешь по дороге.

Он внезапно почувствовал некий азарт… Вялень-кий, еле шевельнувшийся под спудом усталости и умудренности, но все же – азарт. Тот, из прошлого. Яро и ярко краснознаменного. Когда в коридорах конторы еще скрипели портупеи и сапоги и твердые крылышки офицерских погон слегка топорщились на крепких плечах прирожденного опера Шурыгина, горделиво вышагивающего, расстегнув крючки воротничка кителя английской шерсти, с первым орденом на груди, по алым ковровым дорожкам Главстраха России… Да и только ли ее, матушки!

РАКИТИН

Утро теперь начиналось для Ракитина с телефонного звонка в справочную больницы, откуда неизменно сообщалось одно и то же – заученной, бесцветной интонацией: температура нормальная, состояние удовлетворительное. Он говорил «спасибо» и шел готовить завтрак.

Затем были служба, расспросы сочувствующих и любопытствующих, очереди в магазинах, визит к жене и – если не навещала Рита – одинокий вечер, посвященный мыслям о дне завтрашнем, копировавшем, как правило, прошедший.

Снились сны. В основном связанные с насущной проблемой восстановления автомобиля. Жена поправлялась, близилась дата отъезда в Испанию, оставалось последнее: найти относительно дешевого – по причине безденежья – мастера или же покупателя, способного предложить относительно приемлемую сумму за ком искореженного металла.

Таким образом, сны сочетали нечто среднее между фрагментами из рекламных проспектов продукции Волжского автозавода и извлечениями из пособий по ремонту данной продукции.

Но вдруг приснилась Люда.

Вошла, молча и странно посмотрела на него темными невидящими глазами, погрозила пальцем и сказала с иронической укоризной: «Не любишь ты меня, Ракитин, не любишь…»

Тут лицо ее внезапно переменилось и стало лицом Риты, только глаза остались теми же, с поволокой застойной, страдальческой черноты, но и они вдруг запали, превратившись в пустые глазницы. Ракитин отшатнулся, вскрикнув. А она рассмеялась его страху – нежно, рассыпчато – и пропала, оставив лишь этот смешок, звучавший все настойчивее и настойчивее – уже сухим треском электробудильника, стоявшего на стуле в изголовье.

Ракитин очнулся. Придавил клавишу, отключив звонок, и мотнул головой, стряхивая наваждение дурного сна. С минуту еще полежал, охваченный какой-то неприятной тревогой, но потом успокоился.

В приоткрытое окно летел солнечный свет ясного мартовского дня и молодое дыхание весны: запахи талого снега, влажной коры и первых почек.

Перегнувшись через край постели, он дотянулся до телефона, набрал номер больницы.

Безрадостная процедура утреннего звонка, ставшая своеобразным ритуалом, тяготила его своей обязательностью, но избегнуть ее он не мог: равнодушный голос, сообщавший об удовлетворительном состоянии и нормальной температуре, вселял жизненно необходимую уверенность, которой хватало как раз на сутки.

– Ракитина? – переспросили рассеянно, под шелест бумаг. – Так… Умерла. – И – охнули, осознав, видимо, оплошность ответа.

Скинув одеяло, он вскочил, опаленный горячечным жаром. Сердце зашлось, с трудом, упругими толчками выталкивая темный комок ужаса.

– Вы перепутали…

– Умерла. Ночью, – повторили обреченно и хмуро. – Ракитина Людмила Ивановна. Одиннадцатая палата. Приезжайте.

Он посмотрел по сторонам. Солнечные блики, разбросанно высветлявшие комнату, показались ему какой-то раздробленной, кощунственной улыбкой. Оторопело уставился на загодя приготовленный пакет с фруктами. Закрыл глаза. Захотелось завыть. Долго, в голос, отдав этому вою всего себя. Но только застонал, судорожно сжав кулаками виски.

После же начался сон. Сон наяву. Был там Семуш-кин, поддерживающий под локоть тестя – с искаженным, обезображенным мукой лицом, затравленно озиравшегося на дверь морга, но видящего не дверь, а то, что за ней, – цинковое корыто на чугунных ножках, где под простыней скульптурно и страшно угадывались очертания…

Затемненные стекла очков, золотистый колпачок авторучки в кармане халата – врач.

«Аневризма, врожденное нарушение развития сосуда, а тут – столкновение, удар… От чего умерла? Хм. Острое нарушение мозгового кровообращения. Впрочем, авария, может быть, ни при чем, фактор спорный…»

«Спорный! Спорный!» – истошно кричал кто-то в голове Ракитина.

Коридоры, казенный блеск дешевого линолеума, скользящие мимо тени людей, озабоченная интонация их невнятно бормочущих голосов…

Сон. И опять пробуждение – тяжкое, как похмелье; опять та же постель – так и не прибранная с того дня; утро иное – пасмурное, с летящим снежком, и не надо набирать заученный наизусть номер справочной. Конец одному обязательству, смененному последующими: звонками родственникам, хлопотами о похоронах…

Прошелся по комнате.

В тишине квартиры почудилась отпевная, заупокойная пустота, повсюду воцарившаяся и в мире, чью пеструю и осмысленную оболочку он прорвал, оказавшись под изнанкой, что, как изнанка ковра, отражала очевидно и скучно секреты и изъяны внешних узоров.