Буги-вуги - Алексей Синиярв

Всё это примитивная психология: человек поддал, расслабился, ему же подпеть хочется, слова знакомы повторить радостно: «а где же ты была, с кем же ты была-а». Потом тот факт, что какой-то федя для своей чмары «Лебединую верность» заказал и это событие стало общеизвестным (мы же широко освещаем: «А сейчас мы передаем наилучшие пожелания нашей дорогой госте Анюте, в день ее самого любимого праздника — дня рождения. По просьбе ее близких друзей…» и те де) и других на то же финансово-убыточное мероприятие толкает: кому покуражиться, кому перед бабой карманом позвенеть. Кому как.

Идет хабар! Пошел размах!! Через полчасика — «заказывали-заказывали». Упаковка уже у крыльца. А если и нет, то с ползвоночка, как на пожар, наперегонки летят, чтоб какая ПМГ вперед клиента не прибрала — без денег сюда не ходят.

А потом хоть до визгу доказывай, друг ситный, сколько у тебя карбованцев было. Знающие люди говорят, что в трезвяке, уборщицы пустых кошельков выгребают по за углам полные мусорные корзинки.

Пей, Ваня! Пей!

Одно вот. Если драка начинается — береги микрофоны. Это мы поначалу были неученые, да и не подсказал никто: как-то раз завертелись двое на лобном месте, перед эстрадой, оплеухи друг другу вешают, народ веселят, Бом и Бим снова с нами. Вдруг один из них стойку микрофонную хвать! и супротивника своего по башке! по башке! да узел ему микрофоным шнуром на шее вязать ради красоты. Микрофон затоптали, конечно, куски идиотов, много ль ему, нежному микрофону надо. Тут уж мы ввязались, естественно, попинали воинов малехо. В ответ Лёлику по-пролетарски в ухо въехали. Ритка прибежала, администратор, с засовом, что двери припирают, огуляла, не глядя, по бокам, да и менты доблестные тут как тут.

А микрофона-то нет. Ебок микрофону.

Убил бы гадов, пьянь херова.

А у Лёлика ухо в другую сторону загнулось. Вечно ему не везет.

Но это так, трудовые будни. А вот давеча один мужчина, могучий, как конь, буянить начал. Скатерть на себя, стол перевернул, кулачищами машет. Прибежали ментов двое низкорослых, к примеру призвать, а он их как давай душить! А народ ясно на чьей стороне: кричат, подзуживают, выкрики прогрессивные. Сволок деятель их за шиворот в туалет, и запер там. Вот где была потеха! Менты в темном сортире рыбками об дверь бьются, а этот кругами вышагивает, будто триумфатор в Древнем Риме по стадиону, поздравления принимает. Мы по поводу возникшего инцидента «Битву с дураками» исполнили. Все радостно топали — «как много лет любой из нас от них терпел и боль и муку…» Не успели доплясать как усиленный наряд примчался.

Сдавался бычара с достоинством. Под женскими уговорами.

Провожали аплодисментами.

В другой веселый день некие друзья-товарищи мирненько упились, и наяду, что вместе с ними за одним столиком помогала водочку усидеть, не поделили.

Сначала голос возвысили: «Ты, трах-тибидох-дох, на халяву хаваешь, селигер-мелигер, бухло жрёшь, и еще Нинку, эне-бене-раба, щупать, квинтер-финтер, жаба ты эдакая!» Ну, и в чебурылу.

Товарищ, на Нинку сексуально невоздержанный, пошел кровя замывать, а из туалета с куском водопроводной трубы вернулся. Пока до приятеля добирался, на попутных столиках от переизбытка чуйств-с всю сервировку вдребезги брандахлыстнул. Нинка ихняя, ситуацию, видимо, прокачала, платье с себя — бреньк! — в кружевном исподнем на стол! и давай каблучками фужеры цокать. Коленки задирать. Высший пилотаж показывать. А мы — блюзок. На эмоции давим. «Не надо слов, их не поймут, как не поймут чужих богов»[50]. А она-то, а она. Выступает, словно пава. Еще бы: из-за тебя два мужика прилюдно хари друг другу квасят. И таки остановила смертоубийство. А уж дальнейшее действо в отделение перенеслось.

Такие вот дела творятся у нас в Утюге.

Будни.

Скромные тихие будни.

Заметить надобно, что то была сказка, а вот присказка… Присказка впереди.

Трудился я в переломном возрасте на стройке — после восьмого класса на магнитофон зарабатывал, — и был у нас один армян в бригаде. Как-то его на работе нет с утра, к обеду жена армянская записку Коле-бригадиру несет: «коля джян вчера пашел за пириводом денги отняли рожу разбили вот такие дела творяца у нас в жукавке».

Творились, творятся, и будут твориться, — без такого «творчества» и скучновато как-то.

А покуда драку еще не заказывали, наш веселый вечер продолжается. Мы без Маныча «У берез и сосен»[51] наяриваем, Маныч время не теряет, с какой-то девахой приплясывает, пухлой, как матрац. Слова у него не расходятся с делом. Сам он кругленький, сытенький — пара. Миня за барабанами ржёт-заливается — головой на колобков кивает, чтоб и мы порадовались.

Пока ленту на ревере переставляли — всё на спичках, целое дело, — ханур подошедший за штанину меня теребит.

— Чё, дядя?

— Парни, девочку Надю сыграйте.

— Чего?

— «Девочку Надю» знаете?

— Да мы всех здесь знаем, и Надю знаем, и Зину. А чего тебе с под нас?

— Сыграйте, ребята, старику.

Ханур небритый, рожа пропитая, рука в татуировке выцветшей, сам чуть ли не в фуфайке.

— За деньги мы, дядя, играем. Хозрасчет. Знаешь слово такое?

Еще один подошел, такой же, подключился:

— Да нальем вам стакан, ребята, сыграйте ему. Дядь Мить, едрить твою налево, нальем стакан-от ребятам?

— Нальем, робяты, ну что, денег нету, всё уже. А стакан нальем. «Девочку Надю» сделайте. Прошу.

Тут пара подошла, «Алешкину любовь» забашляла. Ханурам от ворот поворот. Маныч на барабан сел, Миня пошел черные чулки соблазнять.

Пошла с ним, жуткая, качаются две версты длинносранские.

Отыграли про то, что некрасиво отбивать девчонок у друзей своих. Миня в зале лапшу черноногой вешает. Никто из присутствующих не спешит синенькую на сольник бросить. Я Лёлику говорю:

— Лёля, а что? давай «Девочку Надю». Три аккорда там, в ля миноре, что хош играй, хоть фанки.

И поехало стебало такое… Сам бы забашлял, чтоб со стороны послушать.

Начали путём, «восьмерочкой», с дворовым надрывом — блатата-а… Миня вернулся, на барабаны пересел с ходу, Маныч за рояли, Лёлик такое винтит, что оторопь берет: пошли в джаз гармонию расшатывать. Я свой фуз «а ля Джими Хендрикс» врубаю: три аккорда в хардёшнике — хоть до утра пили. Маныч от тихих клавишей отстал, микрофон долу наклонил, придавил любимому саксу горло да по верхам пошел расцветки выписывать. Пошла масть! Минут с десять фузили-саксофонили, я аж взмок, зубы свело. Блад, Свит энд Тиерс и Чикаго с Сантаной. Вот те и девочка-припевочка.

Кабак нам овацию устроил. Хлопали, как на «Песнярах». Въезжают в искусство, блин.

Ханур пришел.

Плачет.

— Ребята, ребята, — больше ничего выговорить не может, слов, видно, нет. — Спасибо, ребята, — руки жмет. Уже теплый совсем и стакан не предлагает. Эх, приятель, и ты видно горе видал, коли плачешь от песни веселой.

— Ладно, — сказали, — ладно, дядя. Давай, дядя, не мешай. Иди, денежку копи. Еще раз придешь, послушаешь.

Минька, таки, блядво костлявое охомутал, упаковали они с Лёликом их в тачку и поехали делать «туда-сюда-обратно». Мы же с Манычем по домам потащились. Спасибо родственникам, тулуп у меня боевой: овчина на пять сантиметров — на снегу можно спать. Какие блядки в такой-то зусман? Пипирка втянется. Под полтинник нынче заворачивает, совсем погода взбесилась. В жисть таких морозов не бывало — дети неделями в школы не ходят, отменены занятия. На стройках народ сидит в простое. Автобус — один за троих: не заводятся. А кабак функционирует. И в снег, и в ветер, и в звезд ночной полет.

Дома чайковского сообразил пару стакашков, для сугреву. В комнате холодрыга: батареи плюнь-шипят да рамы одноредные, всё тепло и высвистывает. Залез под одеяло, сверху Минькино — всё равно только завтра объявится, оба покрывала, тулуп на ноги и решил про «Флойд» дочитать.

17

«Шел 1966 год. Про Терешкову с Быковским уже пели частушки, а пинк-флойдовский возок ни то что в космос — с места ни тпру, ни ну. Худо-бедно, где кент вклинит. Всё так же по кабачкам, скромным фуршетам и небогатым юбилеям акционерных обществ с уставным капиталом в триста фунтов; что-то и зарабатывать стали, не без этого, но у подъезда девочки не визжали, цветами не забрасывали и бюстгальтеры с адресами на сцену не кидали. Не то что общебританской, лондонской популярности архитекторы-недоучки не имели. Мейсон, тот втихаря проект детского садика с анфиладами и кариатидами по вечерам стал чертить: шоу-бизнес дело, может быть и хорошее, но это когда тебя в советское посольство на рюмку чая приглашают или какое ни то лтд нефтегазстрой с аравийского полуострова за выступление на банкете шестизначную сумму отслюнявливает наличкой в кейсе. Конечно, там в подсознании, Мейсон это и мотал в виду: стоит он в означенном посольстве с тарелкой осетрины первой свежести в одной руке и рюмкой перцовки в другой и шейху юго-восточному, зашедшему на огонек, после лондонских туманов да сырости отогреться, проект своего садика втюхивает — на то он и шоу-бизнес, чтоб по всяким углам с шейхами между рюмкой отираться. Ну, а покуда даже в посольство Зимбабве приглашение не светит, ничего ему, Мейсону, не оставалось как в барабаны барабанить, да втихаря жесткость конструкций высчитывать: архитектура — это, прежде всего, расчет.