Тайные тропы - Георгий Брянцев

На лай из дома вышел высокий, худой мужчина, в котором Никита Родионович, по описанию Изволина, без труда признал Игната Нестеровича Тризну. Большие глаза его, кроме скорби и тоски, казалось, ничего не выражали. Он был одет в поношенный шерстяной свитер и лыжные брюки, заправленные в сапоги.

— Верный! На место! — крикнул Тризна и, схватившись рукой за грудь, закашлялся. — Проходите в дом, а то он не успокоится.

Пес, виляя кудлатым хвостом, послушно полез в деревянную будку.

Дом состоял из двух комнат и передней. Внутри было чисто, уютно. Но на душе у Никиты Родионовича сразу же стало тягостно, тревожно, будто сюда вошло горе, и изгнать его невозможно. Вероятно, это впечатление создавал своим видом безнадежно больной Тризна.

Когда Игнат Нестерович усадил гостей и заговорил, гнетущее чувство рассеялось. Говорил Тризна приятным грудным голосом, отрывисто, глухо покашливая.

— Товарищ Ожогин?

— Да.

— Говорил мне о вас Денис Макарович... — Тризна посмотрел на Ожогина долгим, внимательным взглядом. — Обещали передатчик наладить...

— Обещал попытаться, — сказал Никита Родионович.

— Что ж, это все одно... Раз знание есть в этом деле, значит, и наладите.

Тризну опять потряс приступ мучительного кашля. Лицо Игната Нестеровича исказилось, потемнело. Он придерживал рукой грудь, пытаясь хоть немного облегчить боль.

«Тает парень на глазах, — сказал о Тризне Денис Макарович, — жить ему осталось немного.» Сейчас Ожогин вспомнил предсказание Изволина. Тризна, видимо, и сам понимал, что дни его сочтены. Может быть, поэтому он был так мрачен и неразговорчив, так торопится в делах, стараясь их решить скоро и наверняка. Никита Родионович никак не мог представить, чтобы изнуренный болезнью Тризна мог убить среди белого дня, на центральной улице эсэсовца. Но теперь, увидев, старого пролетария, сразу понял — Тризна может. Этот человек горел внутренним буйным огнем и для него любое дело, грозившее неминуемой гибелью, не страшно. Зная, что жить ему осталось немного, Тризна хотел отдать свои последние дни ради счастья тех, кто может жить и насаждаться им. От этих мыслей Ожогину стало нестерпимо тяжело. Он отвернулся от бьющегося в кашле Тризны и стал смотреть в окно. День разгорался ясный, солнце особенно ярко светило, купаясь в сверкающем инее, покрывающем крыши домов, деревья, землю. Лучи его падали на подоконник, на угол стола.

Наконец, кашель у Тризны стих, он тяжело вздохнул.

— Вы слышали что-нибудь о гестаповце Родэ? — неожиданно спросил он Ожогина.

Никита Родионович задумался. Родэ? Кажется, о нем он что-то слышал. Фамилия знакомая.

— Родэ бешеная собака, — мрачно сказал Тризна и после небольшой паузы добавил: — Никто из его рук не вышел живым.

Никита Родионович силился понять смысл сказанного, ему хотелось знать, почему Тризна заговорил вдруг о Родэ.

— Родэ тоже умрет... — закончил Тризна, — и умрет раньше меня.

Ожогин снова с недоумением посмотрел на собеседника. Возможно, конечно, что Родэ умрет раньше Тризны, но он все еще ничего не понял. Уж не разговаривает ли Игнат Нестерович сам с собой.

— Я его убью, — твердо сказал Тризна.

— Вы? — удивленно спросил Никита Родионович.

— Да, я. И вы мне в этом поможете. — Он поглядел испытующе на Ожогина. — Зачем вы скрываете свои возможности?

— Я вас не понял... какие возможности? — смог лишь сказать Ожогин.

Тризна сразу не ответил, а выдержал небольшую паузу.

— Мне известно, что к вам благоволит дочь Трясучкина...

— Ба! Вспомнил! Простите. — Никита Родионович хлопнул себя по лбу и рассмеялся. — Вот, оказывается, где я слышал об этом гестаповце Родэ.

— То-то... Забыли.

— Забыл, каюсь, но еще не пойму, чем я могу помочь.

Игнат Нестерович посмотрел на сидящего туг же Игорька. Тот, казалось, увлекся книжкой и не слушал взрослых.

— Поди-ка, хлопчик, к тете Жене и Вовке. Они там скучают без тебя, — сказал Тризна Игорьку.

Иго-рек положил книжку на подоконник и направился во вторую комнату. По выражению его лица можно было понять, что он отлично догадывается, зачем его посылают к тете Жене, — он в комнате лишний.

Игнат Нестерович прикрыл за Игорьком дверь и, откашлявшись в кулак, вновь сел против Никиты Родионовича.

— Надо использовать это, — начал он.

— Что «это»?

— Как что? — нервно спросил Тризна. — Я говорю о расположении к вам дочери Трясучкина.

— А-а... Так, так.

— Надо ответить взаимностью.

Никита Родионович несколько раз погладил свою густую шевелюру. Вспомнилась агрессивная тактика Варвары Карповны, и ему стало не по себе. Он повел плечами.

— Ответить взаимностью?..

— Это редкая возможность, — тихо продолжал Игнат Нестерович. — Вы не представляете себе, какое чудовище этот Родэ.

Тризна коротко рассказал о нем.

Родэ — садист. На допросах он жестоко истязает свои жертвы, глумится над ними. Он изнасиловал и задушил собственными руками дочь патриота Клокова, отказавшуюся указать местонахождение отца. От его рук погибли патриоты Ребров, Мамулов, Клецко, Захарьян. Все, кто попадал в руки Родэ — виновный или невиновный, уже не выходил на свободу. Родэ — животное в образе человека.

— Ну, хорошо, — спокойно прервал Ожогин. — Допустим, что я отвечу взаимностью. А что из того? Что это даст?

— Вы узнаете через нее все необходимое о Родэ.

— Именно?

— Чем он вооружен, где ночует, расположение комнат в его квартире — все, все. Я бы на вашем месте обнадежил Трясучкину. Она ищет мужа. Пообещайте ей жениться, что ли, но объясните, что совместная жизнь может начаться лишь после окончания войны.

— Да-а. Роль не совсем приятная, но если дело требует, считаться с настроениями не приходится. Хорошо! Я подумаю.

— Ну, вот и договорились... Теперь я сведу вас на радиостанцию.

Игнат Нестерович позвал из второй комнаты жену и познакомил ее с Никитой Родионовичем. Она назвала себя Евгенией Демьяновной. Ей было не больше двадцати шести — двадцати семи лет. Бледное, болезненное лицо, продолговатые глаза, губы с поднятыми уголками, мягкий овал лица.

— Мы пойдем, Женя, — коротко сказал Игнат Нестерович, — а ты с ребятами посмотри за улицей.

Видимо, уже не раз приходилось Евгении Демьяновне выполнять обязанности дозорного. Не задавая никаких вопросов, она кивнула головой, оделась и вместе с сыном — мальчиком лет пяти — и Игорьком вышла из дому.

— Мучается, бедняга, — с какой-то непередаваемой грустью сказал Тризна, глядя вслед ушедшей жене, и начал свертывать цыгарку из махорки.

— Зачем вы курите?

— Какая разница, — мрачно ответил Игнат Нестерович и безнадежно махнул рукой. — Не все ли равно!

В комнату вернулся Игорек и сообщил, что на улице никого не видно.