Летят наши годы - Николай Почивалин

— Вам видней, удобств у меня никаких нет — сами видите.

Нужно было, конечно, объяснить, что он заговорил о переезде из-за других побуждений; лучшего ему сейчас и не хотелось. У него был свой угол и в буквальном смысле слова — свой свет в окошке: окно приходилось у его изголовья, и Федор Андреевич мог здесь валяться целыми днями с книжкой в руках, никому не мешая. Уже много позже, когда острота боли приглохла, Корнеев заметил и то, что в скромно обставленной комнате Насти порядка куда больше, чем в его прежней загроможденной вещами квартире. Полуподвальная довольно обширная комната с тремя окнами, до половины ушедшими в землю, была всегда прибранной, сверкала чистотой полов, белизной занавесок. Настя приучила к аккуратности и Анку: прежде чем идти в школу, девочка подметала пол, убирала со стола, и если в это время дядя Федя отлучался, то по-своему, вернее, по-матерински тщательно, перестилала и его постель. На этой почве между Корнеевым и Анкой происходили забавные, только им двоим понятные объяснения, которые несколько развлекали Федора Андреевича, ненадолго выводили его из состояния оцепенения и равнодушия.

В первые дни, правда, Анка украдкой разглядывала Корнеева, но тогда Федор Андреевич не замечал, что за каждым его движением неотступно следят синие Анкины глаза; а потом, когда Корнеев начал медленно приходить в себя, любопытство девочки уже полностью было исчерпано и сменилось доверчивым и, что забавнее всего, покровительственным расположением. Анка, памятуя строгий наказ матери, ни разу не спросила дядю Федю о тете Поле, которую она хорошо знала и недолюбливала, и только раз в разговоре с матерью упомянула ее имя и виновато покраснела.

Во всех же других отношениях Анка не признавала никаких условностей и широко пользовалась неписаным правом своего возраста. Она могла в любую минуту заявиться в угол Корнеева, показать ему тетрадку с пятеркой, дать починить замолчавшие ходики. Все подобные дела, конечно, оказывались безотлагательными, экстренными, и тут уж никакое дурное настроение в расчет не принималось. В последнее время Анка начала извлекать из соседства Корнеева и прямую выгоду: однажды, помучившись с задачкой, она обратилась за помощью и с тех пор при первом же затруднении бежала к нему. Федор Андреевич сажал девочку рядом и неторопливо, давая ей возможность вникнуть, начинал решать «самую трудную задачу». Ему нравились эти короткие учебные минуты, как он мысленно называл их, нравилось и то, что уже вскоре, поняв ход решения, Анка выхватывала листок, радостно кричала:

— Понятно, понятно, я сама!

Корнеев и не подозревал, что хитрущие Анкины подружки в критических случаях просили ее проверить задачу «у квартиранта» — он был популярен у них под этим именем. Окрестила его так сама Анка. Однажды, когда из всего третьего класса задачу дома решила она одна, Анка великодушно призналась:

— Квартирант помог, во — все знает!

Дружба с Анкой была тем единственным лучиком, который освещал угрюмое одиночество Корнеева. Как только она убегала в школу, он снова погружался в свои тоскливые думы, и чем ближе к полудню, тем чаще ловил себя на мысли, что ждет, когда стукнет дверь и в белом облачке морозного пара прозвенит веселый Анкин голос:

— А у меня сегодня пятерочка!

Федор Андреевич шуршал страницами книги, а потом, забыв о ней, часами лежал в своем углу, неподвижный и равнодушный. Настя, тихонько напевая, что-нибудь прибирала или штопала и порой удивлялась Анкиной легкости, с которой та нашла общий «язык» с Корнеевым. Напевала же Настя всегда одну и ту же песенку, грустную и протяжную, — «Темная ночь».

Иногда Федору Андреевичу приходило в голову, что он невнимателен к Насте; во многих отношениях она оказалась тоньше его. Как, например, она деликатно и самоотверженно сделала то, что надлежало бы сделать ему и чего он никогда бы не сделал. Однажды, вернувшись с прогулки, Федор Андреевич обнаружил на кровати свои книги, кое-что из белья, старые брюки и комнатные туфли. Все это оставалось там, на прежней квартире, и Настя, не говоря ни слова, сходила и принесла.

Федор Андреевич благодарно посмотрел на смущенно отвернувшуюся Настю, но промолчал и в этот раз; блокнот его оставался почти чистым.

Кормился Корнеев вместе с Настей и ее дочкой. Первую же полученную после приезда пенсию он отдал Насте, опасаясь, что придется по этому поводу объясняться, но обошлось без этого. Настя взяла деньги, молча кивнула, и Корнеев не смог не отметить, что и это она сделала просто, с большим тактом. Никаких недоразумений у них не возникало и впредь. Корнеев отдавал Насте деньги полностью, оставляя себе только на папиросы. А курил он теперь еще больше, и если не лежал с книгой, то сидел у печки и пускал дым в открытую дверцу; когда-то давно он вычитал, что табачный дым особенно вреден детям, и теперь никогда не разрешал себе курить в комнате. Настя видела это, ценила, хотя иногда ей и хотелось сказать:

— Да курите вы, Леша, бывало, все время дымил!

Сказать так следовало бы и по другой причине — в открытую дверцу улетучивалось тепло натопленной печи; как хорошая хозяйка, Настя знала это, но молчала: пустяки все, пусть человек перемучается.

За все это время Федор Андреевич побывал у Воложских только один раз. Старики удивились, что с курорта Корнеев вернулся осунувшимся, начали было сочувственно допытываться, в чем дело, но, заметив, что гость отвечает неохотно, отступились. Мария Михайловна спросила о Поле, Корнеев коротко ответил: «Все в порядке», — и начал расставлять шахматы.

Минутами Федор Андреевич был близок к тому, чтобы рассказать обо всем Воложским, но он боялся, что не сдержится и покажется жалким. После, потом!

Прощаясь, Корнеев объявил, что на месяц — полтора уезжает к своей дальней родне на село — и село и родня были придуманы тут же, за партией в шахматы. Федор Андреевич крепко, с ему одному ведомым чувством, пожал старикам руки и ушел, мрачный, с непроницаемым, замкнутым лицом.

Курорт немного дал Корнееву, и дело тут было не столько в курорте, сколько в нем самом. В санаторий после той страшной ночи Федор Андреевич прибыл таким усталым и разбитым, что его больше недели пришлось продержать на постельном режиме — мера, которая только усугубила его болезнь.

Нервы у Корнеева оказались совершенно расстроенными, но как молоденькая симпатичная девушка-врач ни допытывалась, что за потрясение он недавно перенес, Федор Андреевич упорно писал: «Ничего не было». Врач показала его профессору. Бритоголовый грузин, прочитав историю болезни, долго ходил вокруг обнаженного по пояс Корнеева, сердито бормотал что-то на своем родном языке и распорядился немедленно освободить его от постельного режима.

Двадцать дней Федор Андреевич купался в море, ходил на прогулки, но все это — равнодушно, иногда даже с раздражением, досадуя, что ему мешают додумать его бесконечную думу. Трудно лечить человека, если он сам не лечится, и, подписывая заключение, составленное в свойственных курортным докторам оптимистических выражениях, девушка-врач вздохнула. Единственное, что дало лечение, — совершенно перестала болеть поясница; тут уж сработало Черное море да щедрое южное солнце.

Из библиотеки Федор Андреевич принес стопку последних номеров «толстых» журналов и теперь, лежа, неторопливо просматривал их.

Любовь Михайловна обрадовалась ему, попеняла, что долго не заходил, и, узнав, что он был на курорте, удивилась.

— Вот бы уж, голубчик, не подумала! Скучно вы что-то выглядите. — Она внимательно рассматривала осунувшееся, с глубоко запавшими глазами лицо Корнеева. — Уж не заболели ли чем?

Казанская искала ускользающий взгляд Корнеева, и когда он, наконец, встретился с ней глазами, то поразился сам. Беспокоится о его здоровье, а сама выглядит хуже его. Побледнела, восковая кожа на лице кажется совсем прозрачной.

— Нездоровится немного, — отмахнулась старушка. — Годы, голубчик…

…В комнату кто-то вошел; полагая, что это Настя или Анка, Федор Андреевич даже не повернул головы.

— Нечего сказать, хорошо гостей встречаешь! — громко сказал Константин Владимирович, заметив торчащие из-за печки ноги.

Федор Андреевич проворно вскочил, выбежал навстречу, радуясь неожиданному появлению Воложского; вопрос о том, как Воложский нашел его и узнал, что он никуда не уезжал, пришел в голову позже.

— Ну вот, — разматывая шарф и раздеваясь, добродушно гудел Константин Владимирович, — пришел я к тебе за поздравлениями. Не догадался — так я сам заявился. Поздравляй с орденом Ленина! Не одному тебе хвастать!

Худые щеки Корнеева порозовели — ему было стыдно, что он не слышал о награждении. Обеими руками стиснул руку Воложского.

— Поздравляешь, значит? Не кривлю душой, Федя, — приятно! Ну, спасибо, дорогой, спасибо! — Воложский поколол Корнеева бородкой и усами, трижды поцеловал. — А знаешь, нелегкая это штука ордена получать! Устроили в школе заседание, посадили меня за красный стол и целый вечер говорили всякие разные комплименты. А я сижу и потом обливаюсь — ничего глупее такого положения не придумаешь! У вас там это на фронте проще, наверно, было: нацепят тебе орден, берешь ты свою пушку и опять стреляешь, а? — Посмеиваясь, Воложский незаметно приглядывался к Корнееву. Лицо Федора не казалось сегодня измученным, он улыбался, все еще смущенный тем, что застали его врасплох.